Откуда отец ехал, как наводил справки о нас, и всё остальное, связанное с его работой, мне неизвестно. Он никогда ничего об этом не рассказывал. И вообще с этого момента – нашей встречи с отцом – дальнейшая дорога, аж до приезда в Чкалов, как-то выветрились из моей памяти. Помню лишь, что дорога была уже не такая мучительная, что по пути мы проезжали город Уральск, и что всё как-то быстро закончилось – мы оказались в Чкалове.
А вот жизнь в Чкалове – конечном пункте эвакуации – помню отчётливо. Нашей семье отвели одну небольшую комнату в двухэтажном доме в Банном переулке на берегу Банного озера. С этим озером у меня связано неприятное воспоминание: у местных мальчишек было развлечение: они ловили кошек, привязывали на шею камень и потом топили в этом озере. Увидев меня, „новенького”, вытащили из сумки очередную свою жертву, привязали ей камень на шею и пытались вручить мне. Мол, бросай в озеро! Я в испуге убежал от них, а вслед мне полетели камни. Бросали ребята метко, так что я принёс домой несколько синяков.
В Чкалове , наконец-то, пошел в школу, сразу в 3-й класс (в Харькове отучился только в 1-м.). Дети в школе были, в основном, русские и татары. Мы - несколько эвакуированных мальчиков, евреи - были там чужаками, заметно отличавшимися от местных. К „новеньким” в школе всегда отношение недоброе, а тут ещё явно "не свои”. Над нами ежедневно издевались. Устраивали всякие пакости, исподтишка толкали, били. Самая главная неприятность поджидала на выходе из школы. Как обычно, центральный вход в школу - с улицы - был закрыт. Вход был через подворотню - под аркой, а далее через школьный двор. На выходе под аркой собирались ребята постарше нас, они выстраивались вдоль стен с двух сторон и поджидали новичков - малышей. Начиналась беспощадная расправа. Нас, что называется, пропускали „сквозь строй”, избивали кулаками, ногами, „футболили” – швыряли от одной стенки к другой. Тех, кто падал, били на земле ногами. Первое время я приходил домой в порванной одежде, со ссадинами и синяками, с разбитым носом, но никому не жаловался, плакал втихомолку. Учителя, зная об этих проделках школьных хулиганов, стали открывать для нас центральный вход. Но тем хуже тогда нам доставалось в школе, и на уроках, и на переменах. Я понимал, что просто так от этих мучителей мне не избавиться, а прятаться от них, минуя проход через двор и арку, было унизительно. Поэтому однажды после уроков, сцепив зубы, пошел через двор один, „сквозь строй”. Получил тумаки, но уже, как мог, со злобой отбивался. Ещё раз повторилась такая же история. А на третий раз прошел уже спокойно. Больше меня не тронул никто. Местные ребята признали меня за своего и стали со мной дружить. Так, с малых лет, понял, что нельзя показывать свой страх, слабость, надо идти навстречу опасности, „принимать бой”, и только так можно победить. Этому правилу следовал всю жизнь. Только такая позиция делает человека свободным, внушает уважение других и самому позволяет уважать себя. . .
Хозяйка нашей квартиры Ульяна Ивановна, уральская казачка - крупная, красивая, скуластая и слегка по-азиатски раскосая, с толстой косой вокруг головы. Как и многие женщины в то время, она была одинока, но при этом, по-русски разудалая. К нам относилась по-доброму, делилась тем, что имела сама. Хорошо помню вкус испечённых ею „шанежек”, это такие булочки. А особенно - необыкновенно вкусное блюдо: на большую сковородку выкладывался слой толчёной картошки, на неё - крупные, сочные куски мяса, а сверху снова слой картошки с „окошечком” посредине. Это запекалось в духовке и вынималось оттуда с аппетитной , румяной корочкой. Похоже на большую ватрушку, или беляш, только вместо теста картошка. Но такие лакомства были редкостью и только вначале - вскоре после нашего приезда. Потом продуктов становилось всё меньше, добывать их стало большой проблемой.
У хозяйки было много подружек, молодых женщин, мужья которых или погибли, или пропали без вести. Женщины горевали, но жизнь брала своё. Хозяйка устраивала вечеринки, к ней приходили эти подружки и фронтовики, которые после ранений лечились здесь в тылу, в госпиталях. Они приносили с собой спирт-сырец (от него, случалось, и слепли!), к нему была нехитрая закуска, да патефон. Пели застольные песни и слушали рассказы фронтовиков. Иногда немного танцевали. Всё это я наблюдал из-за приоткрытой двери и, затаив дыхание, слушал, особенно, рассказы военных. Это хмельное веселье было одновременно и разудалым, и очень грустным. У фронтовиков впереди был снова фронт, возможно, снова ранение – это в лучшем случае - или смерть, а у женщин - тоскливое вдовство с детьми, которых надо самим растить...
Вскоре мы перебрались на другую квартиру, на улицу Пионерскую. Там поселились в отдельной от хозяев комнате и немного лучше, удобнее устроились и обжились. Отца дома почти никогда не было, он всё время выполнял какие-то неизвестные мне задания, где-то разъезжал. Мы фактически жили впятером: дедушка, бабушка, мама и я с Сашей. Жени с нами уже не было. Видимо, их брак с Яшей фактически распался, и она не считала нашу семью своей. В конце концов она совсем уехала к себе, на Дальний Восток
Свободное копирование
