Всё описанное выше, относится к возрасту до 7 лет, в периоды моего нахождения в Москве, в основном, в ранневесенний, осенний и зимний периоды. Потому, что, начиная с 3-х летнего возраста и до самой войны, со средины мая и до сентября, меня на всё лето вывозили в деревню. Но это особый период моей жизни и ему будет посвящено особое место. А пока побудем ещё немного в Москве. Честно говоря, в возрасте до 4-х лет мои московские воспоминания настолько скудны, что какую-то связную картину нарисовать не представляется возможным. Например, я помнил эпизод, когда Шура, тайком от мамы, водила меня в магазин, где работал отец до отъезда в Ленинград. Хорошо помню длинный широкий прилавок, на котором катал меня отец, посадив на конторские счёты перевёрнутые костяшками вниз. При этом мне было так весело, что я хохотал на весь магазин, к удовольствию всех присутствующих. Потом я захотел пить, и отец принес мне воды в огромной, как тогда мне казалось, синей кружке. Когда я во взрослом состоянии рассказывал ей об этом Шуре, то она говорила, что мне тогда было год с небольшим. Зимой мы с Шурой часто ходили кататься на санках с горок. Я не помню, кто был первооткрывателем этого чудесного уединенного уголка живописной московской природы, потому, что туда иногда ходили и дворовые мальчишки на год и два старше меня. А место это было у Спасо-Андроньевского монастыря, со стороны Яузы. В этом месте монастырь стоит на высоком левом берегу реки с довольно крутым спуском. В то далёкое время, это место, Андроньевская набережная, ничего общего не имела с теперешним её оформлением. Никакой оборудованной набережной не было, берег был первобытным, с густым сосновым лесом, до самой речки Золотой рожок, левобережного притока Яузы, а начинался он почти у Костомаровского моста через Яузу. Забравшись под самую стену монастыря, и с самого высокого места монастырского холма, выбирая дорогу между деревьями, неслись вниз, аж до средины Яузы, а при хорошо накатанной санной дорожке и до противоположного берега. В те годы Яуза была настолько чистой, что зимой замерзала, как и все подмосковные реки. Шура облюбовала это местечко наверное потому, что и сама была не прочь прокатиться с горки. Возвращались мы оттуда уставшие, мокрые и весёлые. Но старались это делать до прихода всех домашних, чтобы нам не попало за такой дальний поход, да ещё с риском простудиться. То есть, мы вели себя так, чтобы ни у кого не возникало сомнений в нашей «благонадёжности». Шура сама, выросшая на вольной природе, старалась и мне привить эту любовь и небоязнь к природе во всех её проявлениях.
