Глава 21. Портрет профессора Людвига
Недели за две до переезда мы проводили на волю нашего товарища по работе в проектном бюро – Генриха Маврикиевича Людвига. Я упоминал о нем в главе об архитекторе Мейльмане.
Известный советский архитектор Людвиг относился ко мне как к равному, хотя он был из элиты, а по возрасту старше моего отца. Мейльман учил меня архитектуре, а Людвиг как бы вел за собой своей собранностью, объективностью – к противоборству лагерному бесправию. Он одобрил мою приверженность лагерным темам в стихах – говорил, что эти стихи нужно сохранить для будущего как поэтическую летопись. Мои стихи такого содержания знали три человека: Эфроимсон, Вадим Попов и Людвиг.
Немец Генрих Людвиг, владевший несколькими европейскими языками, родился в Польше, учился в Варшавском политехническом институте, за год до революции переехал в Москву, в 1918 году вступил в коммунистическую партию. Я узнавал об этом от Генриха Маврикиевича постепенно – он изредка фрагментарно рассказывал о себе.
Морщинистый и лысый инженер-электрик Колпаков, заметив нашу дружбу, иронично проиллюстрировал мне биографию Людвига несколькими фразами. Он. Людвиг, в 1918 году носился с маузером по Москве, провозглашая советскую власть. А он, Колпаков, казачий есаул, эмигрировал в Париж. Колпакова изловили в 1945году, дали 15 лет и привезли в Джезказганский рудник. И вот теперь они – большевик Людвиг и белогвардеец Колпаков – работают в равном бесправии на страну ГУЛАГа. Но Людвигу-то за что такая судьба? – хахакал Колпаков.
Генрих Маврикиевич посвятил меня в свое увлечение этимологией: он исследует происхождение слов русского языка, ищет их первоначальную структуру и семантические связи. Я молча удивился: архитектор, и вдруг – этимология! Но тем интереснее был для меня этот человек.
В узкой картонной коробке у него стояли, как библиотечные формуляры, карточки из ватмана с генеалогией определенного слова – целая картотека. И каждый вечер Людвиг пополнял свою картотеку новыми формулярами. Многое вмещала его крупная бритая голова.
Своих занятий Людвиг ни от кого не скрывал, но и в разговоры на эту тему не вступал. Он вообще не любил праздных разговоров. Взаимоотношения в проектном бюро были уважительными, вежливыми, но без фамильярности и панибратства. И лишь молодой пышноусый сметчик Павел Иванович, из-за своей ранней лысины не любивший обывать без шапки, иногда отпускал в чей-нибудь адрес иронические реплики. Но самовлюбленного усача всерьез никто не принимал.
Однажды вечером Павел Иванович подошел с улыбочкой к Людвигу, пишущему очередную карточку, и спросил:
– Генрих Маврикиевич, а откуда произошло мое имя?
Мы с интересом прислушались. Людвиг поднял голову и добродушно ответил:
– Павел, Пауль, Паулюс, Фаллос. То, что по-гречески "фаллос", по-латыни "пенис", а по-русски "хер". А "паулюс" по-латыни – "маленький". Так что все тут одно к одному!
Я представил себе Павла без шапки – его розовую голую голову, хихикнул. А Павел покраснел, поправил шапку и отошел от Людвига. Не зря гоголевского Чичикова звали Павлом Ивановичем!
Скульптурная голова Людвига вызывала у меня желание сделать его портрет. Генрих Маврикиевич охотно согласился позировать. Я настроился на портрет чуть больше натуральной величины, в половину листа ватмана.
Юрий Грунин. Портрет профессора Людвига
Большие пристальные глаза, кустистые брови-крылья вразлет, прямой нос, чуть выпяченная нижняя губа, ассирийская мелковолнистая борода, а над всем этим – шарообразный купол головы. По общему мнению портрет удался.
При освобождении из лагеря Людвигу разрешили взять этот портрет с собой. А мне на прощанье он подарил свою небольшую фотокарточку. На обороте фото он написал:
"Юрию Грунину. Писатель не только бесстрастный свидетель истории, но и ее судья. Проф. Г.Людвиг".
Освободился он совершенно неожиданно для нас и для себя. За несколько месяцев до освобождения наш руководитель, майор-интендант, дал Людвигу прочитать какую-то бумагу. Людвиг вернул ее майору и выразил свое согласие. Тогда майор обратился к Мейльману. Генрих Маврикиевич вплоть до особого распоряжения освобождается от всех работ для выполнения спецзадания, а копировать его чертежи будет вне всякой очереди Юра (майор называл нас по именам, он был всегда иронично любезен).
Лист за листом я копировал чертежи Людвига. На них были изображены слои резины и блоки бетона. Копировать и не понимать, что это такое, было против моих правил. Зная, что это секретная работа, спрашивать я не смел. У Людвига все дни было отличное настроение и подъем в работе. На каком-то из чертежей я понял, что копирую проект глубокого подземного бомбоубежища. Странно! Заключенный в лагере срочно проектирует секретное бомбоубежище!
Работу закончили, майор забрал и чертежи на ватмане, и кальки. Прошло еще какое-то время. Людвиг был занят прерванной работой – проектом круглой теплицы со стеклянным куполом для обогрева солнцем. Пришел майор, вызвал Людвига из барака – шутя сказал, что на прогулку. Вернулся Генрих Маврикиевич с огоньком в глазах. Оказывается, он участвовал во всесоюзном закрытом конкурсе на проект противоатомного бомбоубежища. А сегодня майор сказал, что Людвига освобождают для дальнейшей работы над проектом.
Человек неиссякаемой энергии, он знал историю искусств, бывал в командировках в разных странах, участвовал во многих конкурсах на проекты государственных зданий.
В 1937 году Каганович задержал Людвига после заседания Политбюро с приглашенными архитекторами, где обсуждался проект высотного здания Дворца Советов, – Людвиг раскритиковал этот проект, охарактеризовав его практически невыполнимым. Сталин и бровью не повел. А Каганович попросил задержаться для обсуждения деталей. Домой Людвиг не вернулся: особое совещание дало ему десять лет по 58-й статье. А в 1947 году ему то же самое ОСО добавило еще пять лет. И вот Людвиг должен был скоро освободиться в ссылку, но конкурсный проект бомбоубежища дает ему надежду на реабилитацию и возвращение в Москву.
При выходе из лагеря Генрих Маврикиевич хотел взять с собой телогрейку с нашитыми на ней номерами. Конечно, ему не разрешили. Его одели во все новое. Я проводил его до проходной. Он сказал мне коротко: "Жду вас на воле".
В 1963 году к Вадиму Попову, врачу-рентгенологу московской больницы, направили на обследование больного гражданина. Вадим узнал в нем Людвига! Вадим колебался – сказать о Джезказгане или не сказать? И нашел обтекаемую фразу:
– Генрих Маврикиевич, я – друг джезказганского поэта Юрия Грунина.
По рассказу Вадима, у Людвига округлились глаза. Они поговорили, Генрих Маврикиевич продиктовал Вадиму для меня свой адрес.
Это было великой радостью! Я написал письмо о себе, послал журнал "Сибирские огни" с моими стихами о плене. Ответа долго не было. Лишь через полгода пришла бандероль 30 на 40 сантиметров, фотокопия того лагерного портрета, с надписью на обороте. Я понимаю, что приводить здесь этот текст нескромно, но он характеризует гиперболичность и доброту широкой души этого человека:
"Славному мудрому талантливому автору от вдохновившего его оригинала. Моему бесценному другу Юрию Грунину.
Г. Людвиг 12.05.64".
Он приглашал меня в гости в Москву. И я побывал у него. После реабилитации Генрих Маврикиевич женился на бывшей лагернице, югославской балерине, она на 25 лет моложе его и очень хороша собой. Людвиг вспомнил, усмехнулся: Каганович через свою дочь просил извинить его за 1937-й год. Дворец Советов так и не построили – все случилось так, как Людвиг предсказал.
Раза два в год мы обменивались письмами. Потом, в 1972 году пришло письмо от его жены. Генрих Маврикиевич болен, не встает, ему 79 лет. Она просила меня не писать больше...
В журнале "Архитектура СССР" № 5 за 1988 год была помещена статья "Генрих Людвиг". С его портретом – с тем лагерным портретом моей работы. Вот такая поздняя встреча... А статья начинается словами:
"Генрих Маврикиевич Людвиг (1893-1973) вошел в историю становления советской архитектуры как один из самых своеобразных зодчих".
Уже после освобождения Генриха Маврикиевича из лагеря, в 1953 году, я написал стихотворение "Профессор Людвиг" с такой концовкой:
Вы правы, профессор, – мы все здесь свидетели.
Свидетелей было легко посадить.
И все же мы встанем – мы, наши дети ли –
и станем историю миром судить.
На том стою на стыке дорог,
веря, что это будет.
История наломала дров.
Но мы ж не дрова, мы люди!
Впоследствии стихотворение было два раза опубликовано: в пятисотстраничном сборнике лагерной поэзии "Средь других имен" (издательство "Московский рабочий"1990) и в моей книге стихов "Моя планида" (издательство "Жалын" Алматы 1996).
Мне повезло: я общался с этим удивительным человеком.
Юрий Грунин
Свободное копирование
