То в пустом амбаре,
то за старой клуней
неотступный парень
целовался с Груней...
Забрюхатела Груня Теплова, незамужняя крепостная девка, незнамо от кого. Родители ее, и без того молчуны, накрепко воды в рот набрали, в упор не видя своих опозоренных дегтем ворот.
На все расспросы-допросы один ответ был у Груни:
– Непорочна, яко дева Мария!
Так и родила байстрычонка. Подрастал сынок.
– Ты чей? – спрашивали его, и малец бойко выпаливал:
– Грунин!
А ни отца, ни отчества, ни фамилии у него не было. Лишь одна мать родная – Груня. И имечко ему мать выбрала – Степан, в честь народного заступника. И отчество у него – не отчество, а материнчество: Аграфенович, словно бы Тимофеевич. А фамилию свою он сам назвал с малолетства – не родовую, не тепловскую, а самоучрежденную, женственную, игриво-ласковую, от имени матери своей – неосознанную, самосозданную: Грунин.
Грунюшка-игруньюшка, пра-пра-пра-бабка моя грешная, в крови моей – исток крови твоей, а в фамилии моей – имя твое.
Учредителю рода нашего, прапрадеду моему Степану Грунину, крепостному мужику Симбирской губернии, в год отмены крепостного права исполнилось 39 лет.
От лета 1861-го, словно бы от рождества Христова, исчислялись в те времена события: «за два года до Отмены» или «через восемь лет после Отмены».
Получил Степан Грунин волю и землю, прожил свою долгую жизнь, а в памяти потомков остался только своим происхождением да последним сожалением на смертном одре:
– Ох, будто и не жил вовсе...
А не в тебя ли, я, прапрадед мой Степан, уродился? Живу девятый десяток лет, а будто и не жил вовсе: то война с пленом, то тюрьма с лагерями, то ссылка с опалой.
И взял я псевдонимом имя твоё: назвался Степаном Степным из Степлага, чтобы Степаном кончился род наш, Степаном начатый...
Потомство Степана Грунина разрасталось, множилось, а земельный надел не резиновый – оставался в прежних межах.
Одного из сыновей Степана звали Харитоном. Харитон – мой прадед. Как в сказке, было у него три сына, старший умный был детина. Впрочем, и три сына, и две дочери, как и сам Харитон, знали грамоту.
Старший сын Харитона Иван родился через двенадцать лет после отмены крепостного права, с детства помогал отцу крестьянствовать, а потом присмотрел себе в соседней деревне невесту, женился. И нанялся работать в помещичье хозяйство учётчиком рабочей силы, под начальством управляющего поместьем. Контора управляющего размещалась в отдельном доме. В одной из комнат этой конторы поселился Иван со своей молодой женой. Иван Харитонович и Прасковья Семеновна Грунины – дед и бабка мои. Моя любимая бабушка прожила 90 лет, похоронена в Казани, по соседству с могилой Василия Иосифовича Джугашвили. Сподобилась рядом с сыном вождя народов упокоиться. У Прасковьи Семеновны – деревянный крест, а у Василия Иосифовича – гранитный обелиск с выдранной из него фотографией.
Ну а тогда у Ивана и Прасковьи родился сын Василий, мой будущий отец, а еще через семь лет родилась у них дочь Анна.
Ивана Харитоновича, деда моего, убили – не на войне. На японскую войну его забрали в 1904 году, вернулся он невредимым. А его брат Павел был на германской войне 1914 года, пришел домой перед октябрьским переворотом с последствиями тяжелой контузии: заикался так, что женщины плакали, слушая его. Павел привез с фронта свои стихи, написанные в окопах. Его племянница Анна жалела потом, что не взяла у дяди Павла эту тетрадь, и стихи не сохранились, К устному сочинительству тяготел и младший брат Ивана и Павла – Герасим. Бабник и балагур, он мог целыми вечерами говорить в рифму, импровизируя, да так, что все со смеху помирали. А на ревность своей жены Марии публично отшучивался:
– Тебе б, фетинье, радоваться, что смог я всем спонадобиться!
Таковы были мужики Грунины, стихотворцы и донжуаны...
Да, деда Ивана убили. Был он работящим, честным, и управляющий поместьем доверял ему заниматься и денежными делами.
В 1912 году за два дня до праздника пасхи отправили Ивана Харитоновича в город – получить из банка 2500 рублей для жалованья рабочим. В ту пору это была огромная сумма. В таких торжественных случаях выезд совершался в большом тарантасе, запряжённом парой лошадей, с кучером. А в пути – туда и обратно – была ночевка на постоялом дворе.
Думая, что Иван получил деньги, хозяин постоялого двора вдвоем с жандармом подпоили его и убили, но денег не обнаружили — Иван их не получил. Тело забросали навозом, а на исходе ночи свезли в лес, зарыли под сосной, а чувашину-кучеру под страхом смерти велели рассказывать придуманную версию гибели Ивана Грунина. Такая вот была для Груниных пасхальная неделя.
Стала Прасковья вдовой в 37 лет, замуж больше не выходила. Одиннадцатилетняя Анюта особенно горько переживала гибель своего отца. Прожил Иван Харитонович 39 лет. Вдова, сын и дочь запомнили его голубоглазым, русоволосым, в кружок подстриженным, с небольшими светлыми усами и бородой.
Восемнадцатилетний Василий еще не знал о гибели отца – он жил в Симбирске. Василий был любимым внуком деда Харитона, и дед заботился о его образовании. После трехклассной церковно-приходской школы Василька поместили в училище села Языково, где некогда жил помещик, русский поэт Николай Языков. Окончив училище, Василий устроился учеником-телеграфистом, а затем телеграфистом железнодорожной станции Чуфарово. Через некоторое время его перевели в Симбирск.
Братья и вдова погибшего Ивана Грунина обратились к властям с прошением о поиске тела. Власти провели инсценировку поисков и составили соответствующий акт о несчастном случае на переправе через реку и о ненахождении тела. Под актом была подпись и жандарма-убийцы.
Испуганный кучер решил покинуть эти места, но перед уходом рассказал вдове все подробности злого дела на постоялом дворе. Братья убитого, боясь жандармов, решили не искать захоронения. Так и остался прах раба божьего Иоанна без ритуального христианского погребения.
Вдове после гибели кормильца предложили оставить комнату в конторском доме. Прасковья Семеновна с Анютой временно пожили у родни, а потом перебрались в Симбирск к Василию.
Василий служил уже в звании заведующего канцелярией Волго-Бугульминской железной дороги и снимал со своим товарищем трехкомнатную квартиру в деревянном доме. Товарищ жил в двух комнатах со своей матерью, а Василий в третьей. Сюда к нему и втиснулись его мать и сестренка. Вскоре товарищ женился, и троим Груниным пришлось искать другую квартиру.
В то время строился симбирский железнодорожный мост через Волгу. Прасковья моталась на его строительстве чернорабочей, затем на лесопилке, а еще через два года, в германскую войну, пошла в госпиталь санитаркой.
Анюту приняли в третий класс трёхклассной школы Трудолюбия. Затем в Симбирск эвакуировалась от войны Келецкая гимназия, преобразованная революцией в вечернюю школу, и Анна окончила ее.
А Василий Грунин в 1919 году женился на барышне Любе Кокиевой и пошел примаком в квартиру ее матери. От этого брака родился я. Сестра моего отца Анна стала мне и теткой, и крестной матерью. Не умея в детстве выговаривать трудное слово «крёстная», я звал ее «кока Анюта». Тетя Анна и бабушка Прасковья были моими любимыми родственницами. Они были Грунины, а не Кокиевы.
Иногда, как заклинание, повторяю имена нашей ветви Груниных: у Груни родился Степан, у Степана родился Харитон, у Харитона – Иван, у Ивана – Василий, у Василия – аз грешный Юрий, в старости – Юрий-Степан, сам себе пан. Шесть поколений.
Корень мой кровный –
крестьянин Степан.
род его – кроной
кристальных семян.
Много минуло
грозных времен,
много мелькнуло
разных имен.
В кроне-короне
те имена.
И я там, и кроме,
и после меня.
Живи, моя смена, –
мои семена –
светлее меня,
смелее меня...
У каждого бывает один отец и одна мать, два деда и две бабки, четыре прадеда и четыре прабабки, восемь прапрадедов и восемь прабабок... и так далее.
Словно бы каждый «я» – это ствол дерева. Внизу у комля – два корня, отец и мать, у каждого из них тоже два корня – их родители. И все глубже и глубже, ветвистее и ветвистее. Они и на самом деле давно в земле, наши корни, наш обратный счет времени.
А от нас, от каждого ствола, идут вверх наши ветви – наши дети, а от них, еще выше – ветви потоньше, наши внуки, а мы сами уходим вниз, в корни.
Мы чаще всего смотрим вверх, а не под ноги, смотрим на нашу крону, лелеем ее, все менее интересуясь своими корнями, даже еще не отмершими. А как мало мы знаем о них!
Из шестнадцати своих прапрапрабабок я знаю только об одной – о безмужней Груне Тепловой. Из восьми прапрадедов – только о ее сыне Степане Грунине. Из четырех прадедов – лишь о двух: о Харитоне Грунине да о Порфирии Угрюмове по линии матери. О предках по материнской линии я знаю еще меньше, чем по отцовской.
Жил-был мещанин Симбирской губернии Порфирий Угрюмов. И его дети Африкан, Арсений, Агриппина, Мария и Глафира. Редкое имя Африкана сыграло свою роль в его становлении: Африкан счел, что должен повидать Африку, уехал куда-то к Черному морю и перестал извещать о себе. Навеки.
Арсений и старая дева Агриппина сохранили свою угрюмую фамилию, отпечатавшуюся на их характерах. Марию сосватал немолодой почтмейстер Дмитрий Железин. А Глафиру взял в жены черкес Кокиев. Горцев Северного Кавказа называли в ту пору черкесами. Черкес, естественно, носил черкеску – черную, с газырями на груди и кинжалом на поясе, папаху на голове. И был моим дедом, которого я тоже не застал на земле, как не застал и убитого деда Ивана.
Православный христианин Давид Васильевич Кокиев, осетин из Северной Осетии, был энергичен, хвастлив, напорист – и выпить не дурак. А еще он был свободен, потому что был беден, и кроме собственной бурки ничем не владел, хоть и говаривал иногда, будто он княжеского рода. И пришлось ему поездить по России в поисках службы. И стал он служить управляющим помещичьего имения, встретил в Симбирске молодую учительницу Глафиру Угрюмову, женился на ней и увез ее в деревню.
Капризная случайность: мой безземельный дед из крестьян Иван Грунин работал у помещика, и безземельный дед, вроде бы князь, Давид Кокиев тоже работал у помещика.
Страстной любовью любил Давид свою Глафиру. И нежной любовью – своих детей Веру, Константина, Любовь и Надежду. Шестнадцатилетняя Надя умерла от чахотки, так и не познав радостей взрослой жизни. Константин Кокиев вскоре после начала германской войны 1914 года поступил в военное училище, и по окончании его был отправлен на фронт, вернулся оттуда с орденом Святого Георгия на груди. Вернулся совершенно опустошенным человеком, с пустыми глазами. И только сестренка Любочка вызывала в нем что-то живое, радостное, как в детстве.
Как моего деда Ивана Грунина близкие запомнили в связи с его внезапной гибелью, так и деда Давида Кокиева запомнили тоже в связи с неожиданной смертью.
Дед Давид по-русски говорил с акцентом, был гостеприимным и веселым. Его вдова рассказывала потом, как она пекла пироги, а Давид уезжал в город, привозил оттуда фрукты и целую ораву горцев – одних мужчин без женщин, они горготали на своем непонятном языке, пели свои гортанные песни, спорили до крика. Давид был говорлив и вспыльчив, любил демонстрировать свою физическую силу и ловкость, уже будучи старым.
Однажды в пылу пирушки Давиду вздумалось подлезть под телегу, стоящую во дворе, чтобы поднять ее своей спиной. Его отговаривали, но это лишь разжигало его упрямство. Он подлез под телегу, уперся ладонями в землю, приподнялся, перенес упор рук на колени, стал выпрямлять ноги. Все четыре колеса добротной деревянной телеги оторвались! от земли, согнутый старик зашатался, присел, согнулся еще ниже, телега гулко ударилась колесами оземь. Давид выполз из-под нее, молча прошел в дом – друзья вели его под руки, – лег и к утру умер.
Й снова, как с семьей Ивана Грунина, произошло и с семьей Давида Кокиева: помещик предложил им освободить квартиру.
После похорон Кокиевы переехали в Симбирск.
Георгиевский кавалер Константин Колкие писал стихи, иногда их публиковали в газете «Симбирские ведомости». Со слов мамы я запомнил начало одного из стихотворений ее брата:
Осенней ночью не спится,
Тоскую, грущу без конца.
В сиянье луны серебрится
Собор и аллея Венца.
Венец – это высокая набережная Волги, место летних гуляний барышень и кавалеров.
Константин Давидович дальновидно уехал из Симбирска на Кавказ, на родину своего отца, поняв, что его, офицера русской армии, сочтут белогвардейцем. Он много поездил по свету, менял жен. Его последняя выходка возмутила всех родственников: он отбил жену у своего родного дяди Арсения Угрюмова и женился на ней. Вероятно, они стоили друг друга. Так Константин стал положительно-отрицательным персонажем на устах всей родни. Про него все всё рассказывали-пересказывали многие годы, внося тайную сумятицу в мои подростковые мысли. Я не называл его дядей Костей, не называл никак, ощущая его холодное превосходство.
И вот теперь, став стариком, мне захотелось реконструировать в романе эпизоды жизни Коки Кокиева – так его звали в детстве. Реконструировать по рассказам моей матери Любови.
Люба Кокиева окончила гимназию и педагогические курсы, чтобы стать учительницей, как и ее мать. На вечере танцев с ней познакомился молодой чиновник Василий Грунин. Мои корни.
Они прожили всю жизнь в Симбирске, перелицованном в Ульяновск. В молодости тайком изменяли друг другу, прощали эти измены, потом остепенились. Отец окончил бухгалтерские курсы, работал бухгалтером, потом главным бухгалтером бронетанкового училища. В партию не. вступал. Вышел на пенсию, будучи начальником планового отдела. Любил читать вслух стихи Пушкина, Лермонтова, Некрасова.
Мама, его одногодка, хорошо рисовала, постигла нотную грамоту, играла на гитаре и пианино, пела в городском хоре, иногда солировала своим мощным контральто (микрофонов тогда ещё не было), работала учительницей в начальной школе.
За неделю до моего 60-летия умер мой отец – на 88-м году жизни, ночью во время сна, ничем не болея. Мама сразу затосковала, стала заговариваться, отказываться от пищи, и через пять недель после смерти своего Василька тихо умерла в психиатрической больнице. С тех пор я не отмечаю свой день рождения: он с двух сторон стиснут небытием моих корней. Я – их единственный сын, последний Грунин из нашего рода. Дети двух моих замужних дочерей носят фамилии своих отцов, они все живут в России. Но это уже ветви, а я писал здесь о корнях.
Я и сам теперь корень, хоть и не коренной житель Казахстана, художник по образованию и замкнутый в себе писатель по собственной душевной потребности, ничего себе не наживший, кроме старческих болезней и однокомнатной ячейки в пятиэтажном муравейнике.
Свободное копирование
