Хозяин, действительно, как говорили мужики, оказался "выжигой". Мы прожили у него всего лишь четыре дня и ушли, пожелав ему... всего нехорошего...
Кормил он нас отвратительно, будил на работу часа в два ночи, когда еще было темно, и морил на работе до самого позднего вечера. Ужинали с огнем, спали в хлеву... Кроме того, раз ночью он поехал с нами в барский лес и заставил украсть тридцать штук слег...
При расчете недодал по пятачку, ссылаясь на то, что Тереха-Воха нечаянно оборвал у него косу о пенек.
-- Подавись ты нашими деньгами! -- сказал ему на прощанье Малинкин. -- Прохвост! Своего брата грабишь... Отольются тебе наши деньги...
-- Идите... Идите!.. -- кричал трактирщик. -- А то урядника позову. Злая рота!..
Мы ушли... Купив затем в уездном земстве собственные косы, мы подрядились косить у богатого, торговавшего красным товаром, купца в "лугах".
Там, в "лугах", мы и жили в шалаше. Хозяин-купец остался нами доволен, при расчете дал "на чай" и, весело улыбаясь, сказал:
-- Приходите, ребята, на то лето, ждать буду... На совесть работали!..
После Ильина дня, когда сжали рожь, мы продали наши косы, вооружились цепами или, как выражался Тереха-Воха, "тяпками" и "ударились" по молотьбе... На этом деле мы зарабатывали гораздо больше... За нами ухаживали, кормили хорошо...
После ржи мы молотили овес до самой поздней осени, переходя из деревни в деревню...
Это время я всегда вспоминаю с любовью.
Осень стояла прекрасная... Днем солнце, точно в мае. На небе не было ни облачка... Лист с принявших осенний убор деревьев неслышно падал. Клен, липы, березы стояли золотые, рябины и осины -- красные... Паутина белыми длинными нитями носилась по воздуху, цепляясь за растущую по межам дикую рябину и за кусты. Озими ярко зеленели, как бархат... Словом, была та "короткая, но длинная пора", когда
Весь день стоит как бы хрустальный,
И лучезарны вечера.
Природа точно улыбалась на прощанье, все глядело как-то необыкновенно бодро, празднично, весело...
Вставали мы на работу рано и шли на гумно с фонарем. По утрам было свежо, но тихо и как-то таинственно прекрасно... Кругом ни звука, точно все давным-давно умерло... Темносинее, далекое и глубокое небо горело звездами, и там, казалось, было еще тише, еще таинственнее, чем на земле.
Придя на место, мы вешали фонарь так, чтобы он освещал гумно, и, разложив снопы, принимались за работу.
"Буц, буц, буц! -- раздавались глухие удары. -- Буц, буц, буц!.."
Приударьте-ка, ребята,
По буланым лошадям!
-- весело каждый раз затягивал слегка дрожащим голосом наш добрый милый "старшой", дядя Юфим.
Чтобы шибче шли!..
-- подхватывали мы, и "Буц, буц, буц! Буц, буц, буц!.." -- раздавалось сильнее.
Вскоре, однако, нам пришлось расстаться...
Проходя как-то раз уездным городом, я получил печальное известие из дому, из-за которого мне необходимо было вернуться. Я сообщил о своем решении товарищам.
-- Как же так, -- сказал дядя Юфим, глядя на меня удивленными глазами, -- а мы-то?.. Не уходи, Павлыч!..
-- Не могу... Нельзя...
-- Ах, ты... Жили, жили вместе... ан вон оно дело-то...
На прощанье мы зашли, конечно, в трактир... Дело уже было к вечеру. В трактире "на черной половине" было полутемно, гадко, печально. Растрепанный половой подал нам бутылку водки с обрезками противной колбасы на закуску, "две пары" чаю, баранок, и отошел прочь...
Мы все четверо сидели грустные и молча по очереди тянули из граненого стаканчика водку.
Когда, наконец, покончили с водкой и попили чаю, я сказал:
-- Ну... прощайте!..
-- Прощай, Павлыч... -- ответил дядя Юфим, моргая глазами. -- Прощай, родной... Дай тебе господи... Живи по-божьи.
Он хотел еще что-то сказать, но только махнул рукой и, обняв меня, поцеловал. Я почувствовал, что и у меня к горлу подступают слезы.
Тереха-Воха молча глядел на меня во все глаза, и в этих прекрасных глазах стоял туман.
-- Я тебя провожу чуток! -- наконец, вымолвил он, -- за город.
Я еще раз поцеловался с дядей Юфимом, с Малинкиным и вместе с Терешкой вышел из трактира.
Мы оставили город и вышли в поле. Вдали виднелось село на горе. Солнце низко стояло на горизонте и слепило нам глаза. Мы остановились.
-- Прощай!..
-- Прощай, Павлыч!
Мы три раза крепко поцеловались.
-- Дай тебе бог... Неужели не увидимся николи?..
-- Бог знает... Прощай!..
С грустью в сердце я пошел прочь и, отойдя шагов пятьдесят, оглянулся.
Тереха стоял и смотрел мне вслед, заслонясь рукой от солнца. Я махнул ему еще раз фуражкой и торопливо пошел по убегающей вдаль дороге, навстречу заходящему яркому солнцу.
ПРИМЕЧАНИЯ
"Среди рабочих". Повесть написана зимой 1903/04 года. Впервые напечатана в "Русском богатстве" в 1904 году (NoNo 5, 6, 9, 10 и 11). Писатель любил эту повесть. "Писалась эта вещь, -- рассказывает он, -- зимой по ночам или, вернее сказать, ранними утрами...
С удовлетворением вспоминаю, как теленок... во время моего писания просыпался позади меня в своем огороженном досками углу, вставал на ноги, протягивал морду и, поймав губами подол моей рубахи, принимался дергать ее и чмокать.
Сидишь, бывало, один, а жена с ребятишками спят вповалку на полу, -- ступить негде. За оконцем слышно, как шумит ветер, как трескаются от мороза бревна, как мяукает по ту сторону двери кошка, просясь в избу... Пишешь, бывало, с увлеченьем, с какой-то особенной дрожью в теле, не замечая, как бежит время.
Редактор "Русского богатства" Короленко, вообще скуповатый на похвалы, в письме ко мне по поводу "Среди рабочих" хвалил эту вещь. Написана она мною с особенной любовью и увлечением. Я считаю эту вещь одной из своих любимых повестей, которая и теперь заставляет дрожать мое сердце и напоминает мне то далекое время, когда я жил вместе со своими героями рабочими в имении князя Оболенского..." (С. Подъячев. Моя жизнь, кн. 2, стр. 49--60).
Свободное копирование
