Прежде всего нас обдал запах, тяжелый, удушливый, противный запах человеческих испарений, прелой одежды, махорки, гнили. В большой, низкой, черной, необыкновенно мрачной комнате был полумрак. Посредине, во всю длину, стояли столы и длинные, узкие, грязные скамейки... Около стен были устроены покатые, сплошные нары. На нарах, на скамейках и на полу сидели и лежали люди. Одни спали, другие разговаривали, смеялись, курили...
В одном месте на нарах, против небольших с грязными стеклами окон, сквозь которые тускло проникал свет, поджав под себя по-турецки ноги, сидели люди, по пояс нагие, и искали в своих грязных рубашках насекомых. Откуда-то из темного угла раздавался с короткими промежутками молчания рыкающий, низкий, грубый бас, повторявший все одно и то же: "Слава ти, господи, сотворившему вся, сотворившему вся!" Это "сотворившему вся" глухо и как-то странно, будто что-то живое, страшное, огромным шаром каталось по "странне", наполняя ее всю гудящим шумом...
Один из сидевших на нарах против нас, худой человек с бледным и истощенным лицом, что-то рассказывал, то и дело смеясь своим собственным словам и обводя слушателей тяжелым взглядом больших, дерзко-нахальных, выпуклых глаз.
Неподалеку от двери, около печи, на дырявом кирпичном полу, подложив под голову сумку, лежал навзничь какой-то огромный человек, длинноволосый, одетый в подрясник: он спал, громко храпя и поднимая то одну ногу, обутую в лапоть, то другую. Молодой парнишка, одетый тоже в подрясник и тоже с длинными волосами, ходил по "странне" около столов, заложив за спину руки. Он то останавливался около людей, сидевших на нарах, и слушал, что говорят, глупо ухмыляясь, то снова начинал шагать, озираясь во все стороны, точно искал чего-то.
Близ двери, где мы остановились, на краю скамейки сидел, наклонясь и упершись руками в коленки, маленький, худой, необыкновенно жалкий человек, похожий на курицу-клушку, которую баба, желая отучить от клокотанья, выкупала несколько раз в луже и, отстегав после этой ванны крапивой, бросила...
Одет он был во что-то рваное и грязное... Тяжелый, кислый запах шел от него. Он был страшно худ... На руки с тонкими, длинными пальцами жутко было смотреть: точно руки мертвеца, высохшие, холодные, страшные! Бороденка росла у него от ушей, клочковатая, бурая, книзу заостренная клинушком.
Человечек этот то и дело крестился и громко, ни на кого не глядя и не обращая внимания, гнусаво читал: "Камо пойду от духа твоего и от лица твоего камо бежу? Аще взыду на небо, тамо еси; еще сниду во ад, тамо еси. Аще возьму криле мои рано и вселюся в последних моря, и тамо рука твоя наставит мя и удержит мя десница твоя"...
Кончив, помолчав немного и перекрестившись несколько раз, он снова начинал: "Камо пойду от духа твоего" и т. д.
Стоя около входной двери, мы не знали, что делать и где нам приткнуться на ночь.
-- Жуть! -- произнес Тереха-Воха с изумлением в больших глазах.
-- Хива! -- тоже тихо сказал Малинкин. -- Здесь сумку упрут... вишь, народ-то... Не уйти ли с богом?
-- А куда? -- спросил дядя Юфим. -- Погодим пока что.
В это время дверь позади нас хлопнула, и в странню вошел высокий, сутуловатый монах. В странне сразу затихло. Он исподлобья окинул всех маленькими глазами и, обернувшись к нам, спросил тоненьким голоском:
-- Вы, рабы божьи, что?.. Ночевать?.. Аткеда... Дальние?
-- Да, отец, ночевать бы, -- ответил дядя Юфим, -- да, вишь, тесненько словно.
-- Идите за мной! -- сказал монах и пошел через всю странню к небольшому чуланчику с маленьким оконцем-гляделкой на передней стенке.
Подойдя, он достал из кармана ключ и, отперев им небольшой висячий замок, открыл дверь и сказал:
-- Проходите, рабы божьи!
Он пропустил нас и, захлопнув за собой тонкую тесовую дверку, запер ее на крючок.
-- Здесь, рабы божьи, у меня и переночуете, -- сказал он, -- дорого я с вас не возьму... всего по три копейки с человека. -- И, как бы извиняясь, с улыбкой пояснил: -- Грешен... табачишко потребляю... то, се... А где взять?
-- Что говорить, -- сказал Юфим, -- все мы грешны... все во плоти. "Дух бодр, плоть немощна", сказано в святом писании.
-- Вот, вот, -- обрадовался монах, -- самое это! Кладите сумки в уголок... Не бойтесь, целы будут. А спать ужо на полу ляжете. Тесновато оно, да зато спокойно. Опять и вшей помене, чем на странне... Присядьте!..
В каморке было тесно, неуютно, мрачно. Маленькое оконце за железной решеткой, точно в тюрьме, выходило куда-то в забор и давало сквозь грязные стекла мало света. В переднем углу висели иконы и картинки духовного содержания. Под иконами стоял столик и на нем лежала толстая в кожаном переплете книга. Около печки, входившей одной своей стороной в каморку, стояла узенькая на козлах кровать, на которой валялась грязная, сальная подушка и вместо одеяла старый подрясник. У противоположной стены, насупротив печки, стояли две табуретки, висел в углу полушубок, а на веревке, протянутой под потолком, две пары теплых валенок.
Больше, если не считать тяжелого, удушливого запаха да множества пятен на печке, образовавшихся от раздавленных пальцами клопов, ничего не было.
-- Присядьте! -- опять сказал монах и сам сел на край кровати. -- Деньги-то вы мне сейчас, что ли, отдадите?.. Аль как?.. Давайте уж, а?..
Дядя Юфим и Малинкин сели на табурет, а мы с Терехой опустились на пол.
-- Да у вас есть ли деньги-то? -- спросил монах, подозрительно оглядывая нас. -- Вы, рабы божьи, того... Коли что, -- прямо говорите.
-- Об деньгах не сумлевайся, отец,-- сказал дядя Юфим,-- отдадим. Сейчас тебе, говоришь? Изволь! Ребята, я отдам за всех, опосля сочтемся...
Он достал кошелек и, отсчитав двенадцать копеек, подал монаху.
-- Спаси вас Христос, -- произнес тот, опуская деньги в карман подрясника, и опять, как давеча, с виноватой улыбкой добавил: -- Табачишка весь вышел... что ты будешь делать! И не надо бы курить-то, а не отстанешь: привычка...
-- А что, отец, -- начал дядя Юфим, -- как у вас здесь, косить не начинали?
-- Нет... на той неделе, гляди, начнут... А что?
-- Да мы, было, за этим боле шли, -- ответил Юфим. -- Ну, а каких делов не слыхать ли?..
-- Мало ль делов у преподобного, -- ответил монах. -- А вы что ж, по какому делу?
-- Да мы так... чернорабочие...
Монах помолчал, подумал и сказал:
-- В роще работа есть: лес валят, дрова режут, доски пилят. Юхновцы работают две пары, пильщики продольные -- шестеро...
-- Работа для нас не сподручная,-- сказал дядя Юфим,-- у нас струменту нет... Дрова-то как режут, какие?
-- Всякие: береза швырок... осина пятерик... Боле все осина.
-- Ну, а цена как?
-- Юхновцы на своих харчах, им и цена другая, -- сказал монах. -- Ну, а коли на наших харчах, -- известно, скидка.
-- А не слыхать, как цена-то? -- опять спросил Юфим.
-- Цена-то?.. Да как те сказать, не соврать, -- цена настоящая: восемь гривен швырок березовый... рубль -- пятерик, со шкуркой ежели, ну, а без шкурки, лупленный, тот дороже!.. Тот рубль десять... Ну, да эти самые юхновцы и работают здорово: сажени по три с лишком на пару выгоняют... Встают чем свет, бросают ночью... Здорово работают!..
-- Струмент у них справный, налаженный, -- сказал дядя Юфим, -- опять сноровка.... Нам противу их где же выстоять...
-- Где же! -- согласился монах и, помолчав, сказал: -- Останьтесь, поработайте, а там покос, работа легкая... Ну, только цена двугривенный...
-- Ну, а какую нам цену, ежели дрова резать, положут, -- спросил Юфим, -- на здешних харчах?
-- А уж это не знаю, -- ответил монах, -- у нас, вишь, и струменту нет... Вы по этому делу к отцу Зосиме толкнитесь: он у нас тут и покосом и по лесной части управляет... К нему завтра опосля ранней. Только вот что, рабы божьи, -- улыбаясь, продолжал он, -- вы ему половиночку того... суньте...
-- Соль, значит! -- усмехнулся дядя Юфим. -- А где ж нам половинку-то взять?.. Завтра праздник, бежать далеча...
-- Эва! -- воскликнул монах. -- У нас чего другого, а это добро непереводится... Я вам, коли хотите, обмозгую, у нас отец дьякон Владимир торгует... Сколько угодно! А то поутру бабы приносят... Мы привыкли... Коли не жалко, -- бутылку принесу... Мне бы, грешным делом, стакашек поднесли...
Дядя Юфим почесал в голове и, подумав, сказал:
-- Накладно!..
-- Друг об дружке, а бог обо всех, -- сказал монах. -- Я бы вам пригодился, коли останетесь... то, се, -- мне доступно... Вот сейчас ужин: на странню, злой-то роте, -- он кивнул на оконце-гляделку,-- я чего дам?.. Кашица -- крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой... есть порядочный человек не станет... Ну, а вам щец бы с трапезной сюда принес, каши, кваску... Глядишь -- и заправились бы.
-- Так-то оно так, -- согласился дядя Юфим и посмотрел на нас. -- Ну, как, ребята, а?
-- Как хошь, -- ответил Малинкин и махнул рукой. -- Ты у нас вроде полковника. Ты и действуй.
-- Ну, отец, как тебя звать, не знаю, -- ладно, быть по сему. Только ты, гляди, щей нам раздобудься... Признаться, поесть хотца... Ну, сыпь до горы, а в гору наймем.
Он засмеялся и, хлопнув монаха по плечу, добавил:
-- Эх вы, отцы, отцы!..
Свободное копирование
