Сейчас, под занавес жизни, я понимаю, что неприятие всякого шаблона, штампа, одинаковости – тоже признак творческого начала. Оно проявляется и в домашнем быту, и в учебе. Я, например, не умела повторить один и тот же текст – ни устно, ни на бумаге. Попытка что-то выучить, зазубрить всегда проваливалась. Я никогда точно не придерживалась рецептов, если готовила блюдо, не вязала точно по схеме рисунка, не шила по выкройке, не пересказывала новость чужими словами, не списывала чужих сочинений или критических работ. Одних это раздражало, другие ценили. Любимая учительница, Вера Львовна Варшавская, однажды сказала после урока, на котором анализировались наши сочинения:
– Быть тебе, Люся Курач, писателем. Или журналистом. Только учти: Гоголь, описывая вещи Плюшкина, барахлом их не называл, как ты. Впрочем, – она усмехнулась, – назвал бы точно, если бы это словечко из нашего времени попало в его словарь.
А на втором курсе филфака далеко не любимая преподавательница литературы по имени Маргарита (отчества не помню, фамилию не хочу называть) за совершенно самостоятельную курсовую работу поставила четверку. И как же было обидно! Я-то, дура, решила не заглядывать ни в одну критическую статью, чтобы не мешали мне думать по-моему!
«Герой нашего времени» был моим любимым романом, и тема «Женские образы в романе…» меня вдохновляла. Я с таким энтузиазмом кинулась писать работу и столько удовольствия получила от нее, что вердикт преподавательницы просто оскорбил меня.
– Людмила, признайтесь, что вы списали половину работы по своей теме… Это компиляция трех работ. Признаю, что удачная, иначе я бы поставила тройку.
– Да я по теме … ни одной критической статьи не читала, - возмутилась я. – И никогда не списываю, никогда!
– Вы меня не обманете. Слишком зрелые наблюдения для…второкурсницы. Я вам ставлю четверку за хорошую компиляцию. За старание.
Вот почему на третьем курсе я уже писала работы по зарубежной литературе. На этой кафедре моя самостоятельность и пришлась по вкусу. На кафедре зарубежной литературы я и диплом защищала.
Ира уехала во второй четверти, и я осиротела. Общение с «правильной» Раей Назаренко застряло на уровне приятельства, а с флегматичной Светой Меркушевой осталось детской дворовой дружбой. Она была неглупой девочкой, но уж очень приземленной, без тех душевных порывов, которые нас с Ирой приподнимали над бедной реальностью.
С Женей Угаровым можно было общаться на любые темы, но он приходил с Юрой Шишкановым и Вовой Довнаровичем, а гуляние вчетвером не располагало к диспутам. Скромница Юра Ш. молчал, краснея от каждого моего вопроса или взгляда, Вовка умничал, разыгрывая из себя крутого парня. Это емкое молодежное словечко подходит к тому, прежнему Вовке, больше, чем одностороннее слово «пижон», больше характерное для описания внешнего вида. Я так и не понимала, что связывает этих трех молодых ребят, кроме общего двора?
В начале сентября Юра О. вернулся из Львова и, конечно, потеснил мою мужскую троицу. Те стали приходить реже, приспосабливаясь ко времени моих возможных свиданий с Юрой. Он им не нравился. Правда, все деликатно помалкивали об этом и, очевидно, ожидая какой-то развязки моих отношений с этим странным парнем.
Я – невольно – тоже. Мои чувства к Юре ежедневно терпели испытание на прочность. То он мне нравился, то раздражал меня. То казался мне умным, то примитивным, не умеющим связать двух слов. Он с такой готовностью соглашался со всеми моими оценками ситуаций или людей, что отпадало всякое желание развивать тему дальше.
Свободное копирование
