ГЛ.24 О ПОЛИТИКЕ И НЕ ТОЛЬКО
Я пишу о своей семье, а не о стране, потому что жизнь государства все равно отражается на существовании отдельных семей. Пусть и в разной концентрации.
Война, например, никого не оставила в сторонке – понаблюдать. Всех втянула в общую беду. Ее участниками стали и дети. А трудности мирного времени распределились весьма неравномерно между всеми гражданами и соответственно – запомнились неодинаково – в зависимости от принадлежности к определенному классу или так называемой прослойке - интеллигенции.
Больше всех материально, физически и духовно страдали крестьяне, не имевшие даже паспортов, как в крепостном государстве. Рабочая «элита» (смешно звучит!) материально жила не так скудно, как мы, относящиеся к прослойке.
Но ведь и та в свою очередь делилась на слои. И если позволить себе метафорическое сравнение интеллигенции со слоеным пирогом, то все-таки самым вкусным и ценным в нем была красивая верхушка из крема и взбитых сливок, а мы, мелкие служащие, находились в самом низу этого «пирога», пытаясь изо всех сил выжить под грузом остальных слоев. Не сломиться, но прогнуться, потерпеть, умудриться прожить впятером на мамину зарплату в 55 рублей и папину – в 75. Эта цифра не менялась годами. И только когда Ната закончила институт, стало полегче.
Да, нам было не до высоких материй. В понимании того общества, что сформировалось к середине пятидесятых, мы были обыкновенными мещанами, презираемыми даже в литературе. Как же – рабочий класс думал о производственных планах, крестьяне об урожае, а мы - как бы достойно прожить на получаемые копейки.
Где-то в Москве и Ленинграде зарождалось диссидентство, как результат нежелания терпеть моральный гнет; проходили очередные зачистки вольнодумцев, и поезда увозили в далекую Сибирь и на Север новые порции сталинских жертв; в газетах то и дело кого-то клеймили, разоблачали. А в нашем большом провинциально-промышленном болоте, именуемым Днепропетровском, только лопались пузыри. Физиономии членов Политбюро украшали городские стенды, парковые аллеи, заводские цеха, школьные коридоры, институтские и все прочие. Никто ими не любовался, и мало кто помнил занимаемый пост. Это был какой-то парад скучных чиновничьих портретов, не вызывающих эмоций у граждан. Другое дело – Сталин, прославляемый в разнообразных жанрах искусства и литературы.
Нашей семье повезло: никто не пострадал от сталинских репрессий, но это не значит, что к чужой беде мои родители были равнодушны. О политике они дома не говорили никогда, понимая, что мы, пионерки и комсомолки, вне дома растем в атмосфере «высоких идей». Но чтобы эти идеи опровергнуть и направить наши души в противоположное русло, нужны были другие родители. Не такие покорные, а протестанты по духу и более информированные.
Вот почему я была потрясена реакцией папы на смерть вождя.
В тот день нас отпустили с уроков после траурного митинга, и я прибежала домой с этой ужасной новостью. Папа, очевидно, не знал еще ни о чем, потому что не включал радио. Он колол дрова возле сарая.
– Папа, Сталин умер! – заорала я издали.
Папа молча положил топор на пенек, вошел в сарай. Я – за ним.
– Слава Богу, конец душегубу!– сказал он с такой сдержанной яростью, что я опешила и молча уставилась на папу. А тот вдруг перекрестился. Он, атеист, – и перекрестился три раза, словно в церкви!
Потом глянул на мое растерянное лицо и тихо сказал:
– Ну, иди, доноси на меня.
Все это было как в страшном сне. Не потому, что я так обожала вождя, что за него обиделась. Нет. Я ведь ни одного доброго слова в адрес товарища Сталина в домашних стенах не слышала и вполне могла предположить, что его не любят. Я была к нему равнодушна. Меня убила горечь фразы – «иди, доноси», как будто папа не знал собственную дочь, не способную на подлость!
Получается, что нас, детей, остерегались! В нас видели потенциальных Павликов Морозовых! Сколько же отец знал такого о сталинском режиме, чтобы так обрадоваться смерти всенародного кумира!
И как хорошо, что вся правда о злодеяниях вождя и его подручных была вскоре обнародована газетами, радио! Она дала многим возможность всю накопившуюся обиду, ненависть выплеснуть наружу и хоть немного расслабиться, поверив в справедливость советского строя! Вот, мол, мы о своих ошибках можем говорить вслух! Вот если бы жил Ленин, он бы не допустил такого – мысль, зазвучавшая во всех домах, где обсуждались разоблачения.
И папа раскрепостился в какой-то мере. Не скажу, что совсем. Он по крестьянской своей натуре был человеком осторожным. Но все, что его возмущало в университетских делах, мог теперь озвучивать дома – без страха, что его посадят.
А там было чем возмущаться. Хотя бы тем же антисемитизмом государственным, которого якобы не было. Был! Еще какой! И вылезал он наружу во время вступительных экзаменов, когда ограничивали процент поступавших евреев, а на физико-технический факультет вообще у них не принимали документов!
Отец работал ответственным секретарем приемной комиссии и все прелести этого неписанного закона ощущал на собственной шкуре.
Свободное копирование
