А пока мы с сестричкой переживали свои первые детские проблемы, взрослые в семье, как говорится, бились как рыба об лед... Не на чем было спать, есть, сидеть. Спасали трофейные одеяла. После отступления немцев вокруг нашего села прямо в грязи валялись эти одеяла и другие вещи, которые сельчане собирали. И нам что-то досталось. И мы были счастливы такой находкой. А еще у нас имелся драгоценный кусок парашютного шелка – тоже трофейная добыча, привезенная из села.
– Вот достанем швейную машинку, – мечтала мама вслух, – и пошью я вам нарядные платьица...
Приобретали мы вещи – с миру по нитке. Тетя Лена подарила нам узенькую железную кровать, в бесхозном сарае, который стал теперь нашим, мы нашли оставленную кем-то из прежних жильцов хорошую двуспальную кровать – с шишечками на быльцах. Жена дяди Феди Асмолкова, тетя Таня, ставшая маминой подругой, притащила подушки и кое-что из белья. Она же делилась продуктами, потому что ее муж был назначен директором вечерней школы и получал приличную зарплату. Так тетя Таня говорила маме, когда та стеснялась принимать ее дары.
Я не знала, что родители уже успели побывать на месте сгоревшего дома – искали закопанные нами вещи. Увы, кто-то потрудился до них – забрал почти все, но одна маленькая емкость с посудой осталась. В ней оказалась сахарница из прозрачного зеленого стекла, как бы окольцованная серебряными ободками снизу доверху, и такой же крышечкой. Мы любили долго глядеть в нее, пустую, потому что после этого мир вокруг казался ярко- малинового цвета.
Эта сахарница «с секретом» жива до сих пор и в праздники выставляется Натой на стол. Моей сестре сейчас 84 года...
– Мама, ты обещала поехать на ту сторону, наш дом посмотреть, – приставала я, тоскуя по дому, где было много солнца, простора, и где можно было бегать по саду, не оглядываясь на чужие окна.
«Той стороной» называли левый берег Днепра, где была моя родина – Воронцовка.
– Погоди немного, вот я устроюсь на работу, тогда и поедем, в какое-нибудь воскресенье, – оттягивала мама мою драматическую встречу с обломками стен вместо дома и сгоревшим садом. Она-то предчувствовала мою реакцию...
Все это были отговорки. Вот уже и мама устроилась на работу – секретарем в поликлинику при областной больнице имени Мечникова. Вот уже и Наточка поступила в Транспортный институт, при котором она жила все лето, пока училась на подготовительных курсах, а мы все не едем «на ту сторону» и не едем…
Постепенно нам стало легче жить. Во-первых, мама теперь тоже получала зарплату, пусть даже крошечную. Во-вторых, Наточка по-прежнему жила в общежитии и там кормилась в столовой. Транспортный институт, ДИИТ, был самым богатым из всех остальных, имел целый городок из общежитий и учебных корпусов, а также студенческую столовую, где питались по талонам все работники института. Туда водила нас с Лялькой и Ната, как-то умудряясь отрывать от своей скудной стипендии еще и для нас.
Каждый поход в Наткин институт был для нас целым событием. Ведь между институтом и городом пролегала незастроенная степь, и надо было шагать пару километров. А это уже приравнивалось к путешествию.
Днепропетровский институт инженеров транспорта занимал огромную площадь. Солидные серые здания – под каждый факультет свое – казались мне пугающе монументальными. Зато какие зеленые улицы-аллеи пролегали между корпусами, сколько чудесных цветов на клумбах радовали глаз! Народ здесь учился разношерстный, многие пришли прямо с войны, не закончив даже школу. Как и Ната, которая вместе с фронтовиками сначала училась на подготовительных курсах, а потом поступила в институт.
Наточка быстро обросла друзьями обоего пола, и они нас с Лялей встречали как родных. Полуголодные подружки нашей сестры готовы были поделиться последним. Мы бессовестно угощались, не подозревая, как трудно жилось этим веселым девочкам из общежития. Им, как и Нате, никто из семьи не помогал деньгами, так что приходилось жить на одну стипендию. Худющая, со впалыми щеками, бледная наша сестричка никогда не жаловалась. Ее городские подружки – тоже, и потому их мир казался нам с младшей сестрой надежным, ласковым и теплым. Никто здесь не произносил ужасных слов – «немецкие овчарки», потому что война прошлась по судьбам каждого…
Вчера Ната рассказала мне, как они в своей комнате встречали новогоднюю ночь 46 года: плакали каждая в своей постели – от обиды, голода, от звуков веселой музыки, что раздавалась из коридора и других комнат. Там праздновали Новый послевоенный год те счастливчики, у которых на столе оказалась еда. У них были силы танцевать...
– Наплакались, а потом одновременно замолчали и стали подниматься.
– Девочки, – сказала Людочка Евдокимова, самая бойкая из них, – хватит страдать. Пошли танцевать.
И танцевали, еле дотянув до завтрака. Им полагалось по 100 граммов хлеба, 20 -. масла и чай с одним кусочком рафинада.
Свободное копирование
