Нас гнали к станции Апостолово. Где-то в тех краях была папина родина, село Михайловка, там уже никого в живых не осталось. Но в соседнем селе вроде бы жила другая родня, пусть и дальняя. Мы и возлагали на нее свои надежды. А вдруг приютят? Конвойные уже сквозь пальцы смотрели на то, как редеет наш табор. Встречные села поглощали людей, хотя немцы и запрещали местным жителям укрывать беженцев.
Никто не мог понять, почему нас, горожан, куда-то гонят, а в селах народ живет себе – пусть и бедно, но ведь дома! Потом уже дошло: в селах оставались бывшие колхозники, кормильцы всех армий, проходящих по этой дороге на фронт и обратно.
Хатки под соломой трещали по швам, столько в них ютилось городских беженцев. Правда, далеко не все хозяева были гостеприимны:
– Идить соби, идить, нема миста. Усих не нагодуешь! Тут вас багато – нищих.
И лица без улыбки, хмурые, и взгляд – поверх головы. Почему-то они запомнились – вопреки сусальному образу народа, который столько лет нас учили любить. А народ-то – из людей. Разных. Разные украинцы, разные калмыки, разные итальянцы и даже немцы, ставшие врагами...
Как хорошо, что эту простую истину преподнесла мне не только жизнь, но и родители, что делили людей по человеческим качествам, а не национальным. Украинские полицаи были страшнее немецких часовых, без всякого удовольствия исполняющих приказ гнать людскую толпу на станцию Апостолово. Каждое утро после ночевки толпа редела, и мы воспользовались ночью, чтобы свернуть с тракта на Малую Софиевку. Никто за нами не гнался, но перетрусили мы сильно – чудилась погоня, да и одиночество в степи угнетало. Мы шли, пришибленные страхом и тревогой.
В село пришли на рассвете. Бедная тетя Маруся и не подозревала, что так богата на городскую родню, но этот сюрприз судьбы встретила мужественно. А когда разглядела нас, то даже прослезилась:
– Ой, бидни вы, бидни!
Мы больше походили на нищих бродяг, чем на семью директора школы – большой шишки по тем временам в глазах сельской женщины.
Нас накормили варениками с сыром. Это был незабываемый миг. Вареники дымились в большой глиняной макитре ( что-то наподобие горшка). Они были серого цвета, но зато плавали в сметане, а сыр внутри (творог – по-городскому) был желтый, слегка подсоленный. Каждый вылавливал в свою миску из общей макитры вареники ложкой (вилок не водилось), и получалось у всех сельских очень ловко, а мои почему-то шлепались назад – под смех Марусиных сыновей.
Ужин запомнился, а вот что нам пришлось в тот же вечер перекочевать в соседнюю хату, так как Марусина всех не вмешала, это забылось.
Соседку тоже звали Марусей, и именно у нее мы прожили несколько месяцев, а не у своей родственницы. И эта Маруся стала родным человеком, нас обогревшим и приютившим. Муж ее был на фронте, и она смертельно боялась немцев. Уж пусть лучше живут чужие, но «свои». Таким образом, считая Марусиных мальчиков моего и Лялькиного возраста, нас разместилось в хате аж восемь душ. Маруся с сыновьями спали на печи, а нам предоставили две кровати и сундук. Конечно, пришлось в спальные места включить и доливку – глиняный пол, правда, покрытый дорожками ручной работы.
Большой считалась хата из двух половин, на одной из которых размещалась парадная зала, с непременной печью под стенкой, а на второй – какая-нибудь мелкая комнатенка, больше похожая на чуланчик, чем на спальню, и хозяйственное помещение – для хранения овощей и прочих нужных продуктов и вещей. Здесь было холодно, так что жили все в теплой половине. Тепло – это, конечно, хорошо, но если учесть, что в старых хатах-мазанках окошки были крошечные, да без форточек, и зимою не открывались, то...
В общем, дышать было нечем. Впрочем, после всего пережитого это не было самым страшным. Сюрпризом оказалось другое: в селе стояли немцы. Они жили почти в каждой хате, заполняли небольшую школу, а в красном уголке бывшего колхоза размещался штаб.
Это была крупная часть, оснащенная техникой. Мужики, не попавшие на фронт по разным причинам, работали в колхозе, теперь кормившем оккупантов. Правда, часть продуктов перепадала и работникам. Хуже всего приходилось женщинам, проводившим на фронт своих мужей и отцов, – они должны были как-то кормить детей. Свиней, коров и прочий скот немцы согнали в «колхоз», но некоторым удалось сохранить коз и кур. Яйца немцы обожали, не стесняясь регулярно обходить дворы за данью.
Обо всем этом мы узнали от тети Маруси еще с вечера, так что снова встал вопрос, что делать с папой. Спрятаться здесь было негде. Он не показывал носа из хаты, пока тетя Маруся не призналась, что другие мужики-белобилетчики, не желающие работать на немцев, прячутся в одном из погребов. Вечером к ним присоединился еще один горемыка – наш папа.
Сидеть на чужой шее мы не могли. Мама взялась за шитье. Слава Богу, у тети Маруси на хозяйстве оказалась старенькая машинка. Бабы со всего села несли нам припрятанные куски ситца, бязи, а мама шила из них наволочки, фартуки, даже юбки.
Свободное копирование
