Глава седьмая
Человек привыкает ко всему. Еще недавно мы с ужасом слушали, как первый в нашей жизни немец кричит в щель: «Мужик, выходи!», а сегодня лающая немецкая речь, такая непривычная для украинского уха, настроенного на мягкие звуки, звучала справа и слева. У тети Ксени остановилась целая группа «фрицев» (это словечко возникло словно из воздуха и прочно вошло в наш быт).
Они топили кирпичную печь возле дома, суетились вокруг нее с полными ведрами диковинного желтого цвета. Мы с Лялькой глазели через низкий заборчик в чужой двор, привлеченные потрясающими для наших голодных желудков запахами неведомого яства. Фрицы были мордатые, смешливые, нестрашные, но почему-то не слышно было ни постоянно капризничающей Лили, ни ее мамы. Немцы хозяйничали напропалую, таская из сарая заготовленные на зиму дрова.
По вечерам тетя Ксеня тайком пробиралась к маме, и они шептались, привлекая к своим секретам и Нату. Поскольку меня за полноценную личность, похоже, никто не считал, мне приходилось подслушивать под дверью, как обычно, сидя на полу и высунув нос наружу. Из их шептаний я выудила некоторые странные для моего ума факты: Лиля болела, а «хороший» немец ее подкармливал манной кашей на искусственном молоке (хорошо запомнилось это слово – искусственном), и это смущало тетю Ксеню. Она вроде бы чувствовала себя виноватой.
– Понимаешь, Шурочка, я ведь жена советского офицера, а приходится принимать подачки ради Лилечки, – Он... добрый, у него своя дочка есть.
– Радуйся, что Лиля не голодает, и что выздоравливает! Терпи ради ребенка, Он же... не пристает?
– Нет, нет! Но мне приходится... белье их грязное стирать. Они и не просили, а приказали.
– Хотя бы к нам никого не поселили!
– Вот, а говоришь мне – терпи!
Я слышу, как тетя Ксеня плачет и снова оправдывается...
Наш дом немцы почему-то долго обходили. Скорей всего, их пугала близость моста.
Однажды к нам пришли тоже – осмотрели дом. Лестница без перил, что уходила вверх, прямо в потолочную дыру, не только делала наше жилище неэстетичным, но и выглядела опасной. Она и была такой. Мама с папой то и дело отгоняли нас от дыры:
– Не подходите близко, попадаете, убьетесь!
Мы, однако, быстро освоили это сооружение. Лялька сползала по ступенькам вниз на попе, а поднималась на коленках довольно шустро, меня тоже нельзя было удержать от занимательного путешествия вниз-вверх. Но немцам лестница без перил и дырка в потолке явно не нравилась, и, покрутив носом, они уходили. Так что теперь в нашем распоряжении было целых два этажа, по две комнаты на каждом, и дом нам казался дворцом.
Главная проблема – чем питаться? – оставалась самой неразрешимой. Немецкие марки надо было заработать, но как и где? Папу страшила одна мысль, что он, директор школы, будет работать на оккупантов, пусть даже на самой безобидной должности. Как он после победы будет смотреть в глаза своим учителям?! Вот если бы школы работали, он бы устроился рядовым учителем. Но школы так и не открылись, а в папиной разместился немецкий штаб.
– Для кого я ремонт делал? – горевал папа.– Если бы знал...
– Вот, – торжествовала мама, – я тебе говорила: дом свой надо довести до ума. Вон кухню так и не побелили, холодная, сырая, на погреб похожая.
Кухню планировали разместить в полуподвале, вход в нее был возле калитки, сообщения с основным помещением у нее не было. Пока она служила нам хранилищем для овощей и всякого старья. Папа иногда ремонтировал в ней нашу обувь.
Идея чинить обувь не только для нас, а для всех желающих, возникла в папиной голове внезапно и была горячо одобрена тетей Раей. Она обещала подыскать клиентуру.
Замысел с треском провалился – клиент не шел. Каждый уцелевший мужчина предпочитал подбивать подметки своим домочадцам самостоятельно. Как-то забежали две женщины, но у них денег не было, и пришлось папе выручать бедолаг за так.
И наступил момент, когда были съедены последние запасы... Теперь суп с горстью перловки, без всякого жира, но с картошкой и морковкой, казался роскошью, оставшейся в светлом прошлом. Сначала из этого супа исчезла морковка, потом картошка, затем крупа. Мама с отчаяньем смотрела на последнее «НЗ» – мешочек с драгоценной манкой, которую мы так ненавидели до войны. Лялька даже плевалась манкой, хотя никогда у нас не было густо с харчами. А сейчас сестрица целый день канючила:
– Хочу кашки, дай кашки!
Кончилась и кашка. Наступил настоящий голод. Мама однажды не вынесла психологического давления несознательных деток и побежала к дяде Пете. Несколько ложек добытой кукурузной крупы стали праздником. Оказалось, что невкусной пищи просто не бывает! Все, что годилось для еды, было потрясающе вкусным!
Белокожая моя сестричка стала какой-то прозрачной, у Наточки ввалились щеки, а я, похожая на маму смуглой кожей, приобрела желто-землистый цвет. Мы, конечно, не думали о своей внешности – просто тетя Рая вела свой неугомонный репортаж, вручая «от зайчика» какой-нибудь овощ:
– Держи морковку, рыбалка, а то ты уже на гнилую грушу похожа. И Ляльке дай половинку, она насквозь светится! Шура, я тут нашла у себя случайно пару картошек. Отвари. Тебе супчик нужен, ты снова вся согнулась. Господи, куда он там смотрит – на своих небесах?! Дети с голоду дохнут, а он – ни черта не видит, паразит! Прости меня, грешную! Но ведь зло берет! Детки при чем тут?! Шурочка, завтра я тебе травку принесу для желудка! Золототысячник. Господи, пошли в эту семью ангела-хранителя. Проснись!
Все чаще я слышала от тети Раи про этого самого господи, который рисовался мне ленивым старичком в окружении толстеньких ангелов (их я видела на картинках). Очевидно, господи любит поспать или ничего не знает про нашу войну. Но, очевидно, что-то хорошее он иногда делал, потому что тетя Рая лезла к нему с разными просьбами и даже за что-то благодарила.
– Спасибо тебе, Господи, что подсказал про соседку! Представляешь, Шурочка, прихожу к ней, а там на полу буряк помытый сохнет! Я ей: Клава, у Шуры дети с голоду пухнут, подари бурачок! А она мне – бери два!
Я так и не поняла, кому спасибо, если не «Господи», а незнакомая тетя подарила сладкий бурак.
Вообще же отношения тети Раи с Богом были очень сложные. Она то ругала его всякими словами и даже грозила пальцем, то просила прощения и обещала больше не грешить, если он пошлет чего-нибудь съестного, если уж не может просто прогнать фрицев из нашего поселка.
Вскоре «зайчик» перестал передавать гостинцы. Похоже, у него тоже закончилась еда, даже морковка... И тетя Рая приходила все реже – ей, наверное, было стыдно приходить с пустыми руками и видеть наши ждущие глаза.
И все-таки ангелы-хранители у нас неожиданно появились. Они носили военную форму, но не немецкую, и носили ее как-то не по-военному, и были они черноглазые, а волосы выбивались из-под пилоток кудряшками. Говорили они, словно пели. Это были итальянцы. Они всем жителям улыбались, ходили стайкой, немцев рядом с ними не было. И очень скоро их совсем перестали бояться.
С двумя из них мы познакомились, и это было спасением. Случилось это так: мама пошла на Днепр полоскать белье и увидела там двух странных солдат, которые мыли овощи в прозрачной и чистой, по-осеннему холодной воде. Они дурачились и пели, размахивая руками. От их неуемной жестикуляции фасоль обильно просыпалась через дуршлаг прямо на берег, а картофель убегал в речку. Мама не могла дождаться, когда эти легкомысленные кухонные работнички уберутся наконец.
Уходя, они обернулись и увидели, с какой жадной поспешностью мама подбирает за ними... Итальянцы поставили на песок ведра и стали наблюдать. Когда она кинулась прочь, ее окликнули. Мама, пристыженная, стала оправдываться, показывая рукою, какие у нее маленькие и голодные дети остались дома. Она заплакала. Итальянцы молча переглядывались, потом ушли не обернувшись, давая маме возможность подобрать все...
Она вернулась домой счастливая – с четырьмя крупными картофелинами и горстью фасоли.
Этим вечером, наевшись горячего супа, мы с Лялькой ползали по лестнице вверх и вниз за прыгающим мячиком, Ната распаковывала вещи в своем «кабинете», поскольку стало ясно, что никуда мы больше не уедем. Мама готовила нам постели, папа что-то мастерил в подвале-кухне. Он старался пореже выходить во двор, чтобы не попадаться на глаза немцам.
И вдруг я услышала мелодичные звуки чужой речи сначала под окнами, потом в тесном коридорчике. Мамин голос что-то отвечал, вот кто-то засмеялся. Ната выбежала из своей комнатки и быстро спустилась по лестнице вниз, испугавшись за маму. Я ринулась за нею. И увидела удивительную картину: возле нашего стола на первом этаже (в так называемой гостиной) стоит смуглый и круглолицый солдат и, безумолчно говоря что-то и размахивая руками, выкладывает из карманов какие-то пакетики, плитки в блестящей обертке, пачки (печенье?). Мама завороженно наблюдает за его руками, а у Наты тако-ое лицо, что становится ясно – она сейчас сметет все это богатство со стола и прогонит солдата!
Итальянец осекся, заметив это выражение враждебности, и вдруг крикнул звонко:
– Гитлер капут! Тр-р-р!
Тут он показал руками, как стреляет в Гитлера.
Это и спасло ароматные пакетики и плиточки от гнева комсомолки Наты.
Второй итальянец стоял у самых дверей и смешно надувал щеки в мою сторону. И тут появилась моя младшая сестрица, и оба итальянца кинулись к ней, протягивая руки:
– О, мама миа! Санта Мария! О, бамбина!
Они тискали нашего ребенка и целовали, засыпая ласковыми словами.
Мне тоже перепало немного ласки – меня погладили по головке. Да, я подкачала с внешностью – была обыкновенная, разве что все обычно хвалили мои «синие глазки» и носик. Но ангельский лик моей сестренки вызывал всеобщий восторг.
Как хорошо, что я не была завистлива от природы! Иначе бы моя жизнь превратилась в муку. Правда, от всеобщего невнимания я тоже не страдала. Почему-то взрослые любили со мною разговаривать, при этом веселились от души. Говорю о соотечественниках. Иностранцы смотрели сквозь меня.
Пока Ната раздумывала, как относиться к гостям (все-таки враги!), мама определилась первой. Никакие они не враги. У итальянцев даже оружия при себе не было.
В тот вечер мы еще не знали, что познакомимся с ними поближе, – и с молодым, Эскулапио Санцио, и с молчаливым его товарищем.
Они ушли поспешно – их ждала работа на кухне.
А тут и Господь, которого тетя Рая тормошила ежедневно просьбами, вдруг проснулся и послал нам, голодным, продуктовый подарок...
Прибежала тетя Рая со своей дочкой Галей, ровесницей Наты, и очень темпераментно сообщила новость: немцы подняли с днепровского дна потопленную нашими войсками баржу с зерном! И его разрешили брать сколько влезет!
– Шура, ищи мешки, – заволновался и папа.– Вместе пойдем.
– Какие мешки? – фыркнула тетя Рая. – Зерно-то давно в тесто превратилось! Ты думаешь, оно под водой так и лежало – целеньким? Два месяца? Ведра берите!
К вечеру наш дом наполнился густым зловонием: это мама пекла из странного месива, что было когда-то зерном, оладьи. Даже невозможно было понять, из чего оно состояло. Рожь то была или пшеница? Или ячмень? Все походило на размокший мел. Без масла он растекался по сковородке в плоскую лепешку мертвенно-белесого цвета.
Родители первыми попробовали это блюдо – и не смогли проглотить. А мы с Лялькой с аппетитом умяли «блинчики» под мамины всхлипывания.
Вот эту сценку и застали итальянцы, решившие к нам наведаться. С протестующими воплями они кинулись к плите:
– Морте! Морте!
Эскулапио изображал на себе все этапы отравления этой гадостью. Вот у него разболелся живот, и он корчится в муках, вот он умирает. Тот, что постарше, Ренато, просто выкинул в пустое ведро белобрысые «блины», а потом давай выгружать из карманов галеты.
Мы не умерли и даже не отравились, но нас здорово тошнило... Хорошо, что мама не отведала « блинчиков», вряд ли ее язва приняла бы такой подарочек...
Мы не догадывались сначала, что итальянцы нас кормили своим пайком. Очевидно, у них на кухне продуктам вели учет. Иногда нам перепадало кое-что посущественней: стакан фасоли или какой-нибудь крупы, несколько картофелин. А однажды они принесли баночку яблочного джема – совершенно божественного вкуса.
Эскулапио оказался легким и веселым парнем. Не смущаясь того, что мы не все понимаем, он болтал на смеси итальянского, немецкого, русского и украинского языков, помогая себе мимикой и жестами, много смеялся и даже пел итальянские песни, чем окончательно покорил нашу музыкальную семейку. Словно солнце заглянуло в наше жилище, где взрослых терзала постоянная тревога, а нас недетский страх.
Вроде бы ничего страшного больше не происходило (для нас, детей), и бомбежки кончились – фронт откатился, но никто не чувствовал себя хозяином сада, дома. Все жители передвигались по своей территории, как по вражеской, – с оглядкой и быстро, либо вообще не высовывали носа на улицу.
Итальянцев никто не боялся, а немцы откровенно презирали, считая их никудышними вояками, которым место на кухне. Везде, где они были на постое, хозяевам жилось полегче. Их подкармливали, не заставляли на себя работать, квартиранты жалели детей, а к женщинам относились трепетно. Но, увы, итальянцы исчезли так же неожиданно, как и свалились с неба месяц назад. Куда-то их перебросили. Еще недельку мы доедали то, что экономная мама припрятала на очередной черный день.
Пришлось папе решиться на разлуку с нами. Многие так делали: ходили по селам и меняли вещи на продукты. До ноября папа все не решался нас оставить. В первых числах ноября сорок первого года он исчез надолго. В доме больше не было ни еды, ни папы. Мама в тревоге ожидания почти не разговаривала с нами. А тут еще стали поговаривать, что молодых девушек немцы угоняют в Германию. Тетя Рая уверяла, что все это бредни, но свою Галку одевала во все старушечье, если выходила с нею на улицу.
– Ну, кому они нужны в Германии, наши страшненькие и оголодавшие девчата? – успокаивала она маму и себя заодно.
Небольшие темно-синие мамины глаза казались теперь на пожелтевшем лице яркими и огромными, как степные васильки, – в них стояли слезы. Мало того, что папа потерялся, так еще и за Нату было страшно, и мы с Лялькой канючили;
– Ку-ушать хочу!
Оставалось одно: гордость – в карман и идти искать работу, если без немецких марок не прожить. Другие так и поступали – нанимались в прислуги к фрицам, спасая своих детей от голода. Но легко сказать – искать работу! Где? Школы не работали, детсады тоже, библиотеки – тем более. То есть – нестыдной работы не было. Да и выпускать Нату было опасно.
Неожиданно пошли по домам какие-то люди, называвшие себя «щирыми украинцами». Они переписывали детей, чтобы открыть украинские школы и садики. Школьники с радостью кинулись учиться, и Ната пошла в девятый класс. Правда, все это продлилось недолго. Учителей было мало, детей родители боялись надолго отпускать из дома.
Работали курсы немецкого языка. Ходили слухи, что курсантов готовят для работы в городе и поселке, а кто не хочет учиться, уедет работать в Германию. В панике все кинулись на эти курсы. Наверное, многие в душе отчаялись, что фашисты когда-нибудь уберутся. Как оказалось, немцы действительно выдавали всем закончившим курсы документ, освобождающий их от угона в Германию. Ната ради этой бумаги тоже пошла учиться.
После войны этот факт приходилось скрывать. Ведь все, побывавшие в немецкой оккупации, считались чуть ли не врагами народа и уж точно второсортным народом... Сначала бросили на произвол судьбы, а потом обвиняли в непатриотизме. Я, конечно, в те времена обиды взрослых чувствовала, но не понимала.
Свободное копирование
