Глава пятая
К середине августа мы уже забыли, как это просыпаться в чистой постели под мирные птичьи голоса и пароходные гудки с Днепра. Другие звуки задавали тон на целый день – самолетный гул и раскаты дальнобойных орудий. Густая частая стрельба охватывала поселок полукольцом, будила утром, держала настороже днем, а вечером загоняла в земляную нору. Если случалась тишина, то в ней трепетала, билась неровным пульсом тревога ожидания бомбежки.
На взрослых обрушивались все новые заботы. К одним быстро приспосабливались, другие так тяготили, что доставали и детей. Мама день и ночь волновалась из-за Ляльки, которая еще зимой перенесла крупозное воспаление легких, а сейчас беспрерывно кашляла. От этого надрывного ночного кашля просыпались все, словно мы были одним больным организмом, и нам всем было плохо.
Когда-то Лялю спасало козье молоко, которое мама ежедневно покупала у какой-то женщины в поселке. Теперь не было и женщины, и молока, и лекарств. Исчез хлеб, который раньше хоть и редко подвозили, и мало выдавали, но он был. Из-за постоянных бомбежек его просто перестали возить. Пока выручало урожайное лето: овощи, фрукты и картофель заменяли хлеб.
Наша с Лялькой жизнь в тихих промежутках была лишь продолжением войны. В новых играх не было радости – те же дневные заботы взрослых, те же страхи. Куклы прятались под наши крики:
– Внимание! Воздушная тревога! Воздушная тревога!
Или мы их уговаривали:
– Ешь, Машенька, кашку перловую, скоро и такой не будет!
Мои уши все чаще из разговоров старших вылавливали чужие, новые слова: оккупация, фашисты... Пока они не вызрели в понятие и будили одно любопытство. Мне казалось – я знаю, что такое война. Это бомбежки, потому что ничего страшнее не бывает. Но я не знала, что как раз бывает и пострашнее, когда война не будет пролетать над нашими головами, а войдет прямо в дом...
Никуда мы больше не собирались уезжать, хотя узлы с вещами и старые чемоданы громоздились по углам. В неуютной пустоте комнат темнело обнаженное дерево старинной мебели, оставшейся от дедушки, маминого папы. Скалили зубы потешные черти, вырезанные на углах буфета, слабо мерцали в его дверцах грани матового стекла. Посуды за створками не было. В таком же массивном, с дубовыми резными листьями, только без таинственных ликов, книжном шкафу ожидали вповалку своей участи остатки книг. Самые ценные и любимые лежали перевязанными в чулане.
Как я любила этот чулан, когда он еще служил моей старшей сестре кабинетом! Как же, умной Наточке полагался отдельный кабинет, пусть даже такой – без окна, где впритык помещались кровать, книжная этажерка и тумбочка, исполняющая благородную роль письменного стола. Над кроватью вместо ковра висела карта мира с двумя полушариями, а на тумбочке красовалась настоящая настольная лампа под зеленым матерчатым абажуром. Этой лампочке отводилась главная роль – солнца.
Раньше я с удовольствием приходила в гости к сестре, хотя привлекали меня только две вещи – лампа и карта. На карту я любила наносить свои собственные обозначения, а зеленый абажур будил фантазию – в его свете человеческие лица походили на русалочьи.
Правда, меня неоднократно выставляли из «кабинета» на длительные сроки и с позором.
– Людмила, – вдруг раздавалось из чулана (то бишь, кабинета), – что ты натворила?!
Это значит – сестра обнаружила в мировом пространстве новый населенный пункт – где-нибудь в Аравийских песках или прямо на водной поверхности Индийского океана. Я ведь выбирала пустынные зоны для своего десанта.
– Да еще химическим карандашом! Ах ты, шкода ходячая! Бесстыдница! Я тебе сколько раз говорила – не смей трогать карту! Иди сюда немедленно! Вот сейчас получишь от меня!
Естественно, я не торопилась. Правда, тут же раздавался приказ противоположный:
– Не смей переступать порог моей комнаты!
И какое-то время меня лишали возможности обогатить карту мира за счет новых поселенцев.
Теперь « кабинет» был завален тюками и связками книг, а драгоценную карту, на которой сестре еще предстояло открыть множество островов, городов и рек, свернули в длинный рулон и сунули в угол.
Уехал папин «наробраз», прихватив начальство, но оставив на произвол судьбы рядовых учителей, так что папа больше не рвался в город, рискуя жизнью, и потерянно бродил по двору и дому, приспосабливая их к новым порядкам. Например, он перенес наружную лестницу с веранды, по которой мы попадали на свой второй этаж, в дом, прорубив в потолке у тети Гали квадратную дыру.
Однажды в конце августа, когда от постоянных бомбежек занялись всюду пожары, и гарь стояла над садами, убивая запахи уходящего лета, нас, детей, уложили спать пораньше. Я, конечно, заняла свой наблюдательный пост под дверью, привлеченная подозрительной суетой в доме и саду. Туда-сюда бегали папа с Натой – за калитку, где началось странное движение, – мерный топот множества ног слышен был даже в нашей спальне. Что-то тяжелое, от чего тряслась земля, на время заглушало этот марш.
– Мама, как их много, и какие все измученные, заросшие, черные, – докладывала сестра маме и тете Гале, на всякий случай стерегущих нас с Лялей. Ведь в любой момент могла начаться бомбежка.
– Катушки катят, связь, – добавлял, появляясь, папа. – Я у одного спросил, почему уходят, куда, а он только рукой махнул на восток. Я ему дал воды попить. Наточка, набери ведро, все просят пить, так не набегаешься...
Наточка убегала и возвращалась с очередной порцией новостей:
– Танк видела, всего один, представляете?
Это отступали наши войска после боя со своего последнего рубежа – в Игрени. После этого повисла жуткая тишина – больше никто не летал над поселком и не шел по его «проспекту».
В этой нехорошей тишине прошла странная ночь в «щели» – с затаенными вздохами и звонким, каким-то заячьим Лялькиным кашлем. Задремали мы под утро, а проснулись одновременно: что-то враждебное происходило там, наверху, хотя и стояла полная тишина. Она угнетала, давила, и мы лежали молча, словно ею пришибленные. В этой тишине не было покоя.
И вдруг – резкий гортанный окрик и смех – там, в саду, и тяжелые шаги людей, снова смех и перекличка голосов на близком берегу. Ничего успокаивающего не было в этих звуках: так свободно передвигаться по земле, так беззаботно хохотать свои уже успели разучиться. Это были чужие.
– Господи, немцы, – выдохнула мама, и мы с Лялькой вмиг оказались под ее боком.
Сильным движением ноги кто-то отбросил в сторону железный лист, прикрывающий нашу нору. В проеме показался громадный солдатский сапог и повис так, не найдя опоры, потом исчез. Толстое перевернутое лицо в каске появилось вместо сапога – с отвисшими щеками и губами. Мама молча прижала нас к себе.
– Эй, зольдат, выходи! Все наверх!
– Здесь нет солдат, здесь одни женщины и дети! – крикнула мама незнакомым голосом, а тетя Галя панически присоединилась к ней, но уже на немецком, в ее устах звучащем совсем не страшно, мягко, по-русски.
Кто-то там наверху резко засмеялся и сказал на чужом языке длинную фразу, словно отрывисто пролаял. Ответный смех нескольких мужских глоток и грохот падающей крышки оборвал наш плач – мы очень кстати вступили в этот растерянный женский хор.
Наверное, немцам показалось, что внизу не трое малышей, а с добрый десяток, так раззадорил нас страх.
Я хоть и ревела, как обыкновенный напуганный ребенок, но за эти несколько минут сделала еще один рывок из детского мира во взрослый, одолев сразу, без раздумий, такое понятие как враг.
В конкретном образе оно закрепилось позднее, когда судьба свела нас с оккупантами под одной крышей, но с первых звуков чужой гортанной речи, с подошвы огромного сапога, со взрывом смеха – издевательского над нашей паникой, началась не ребячья моя ненависть, густо начиненная страхом. И чего было больше – не понять.
Выйти из щели все-таки пришлось: все необходимое для жизни оставалось в доме. Папу женщины не пустили, приняли на свои плечи весь ужас первой встречи с живым врагом. Немцы буквально наводнили весь берег, то и дело пробегали через наш сад с улицы: на берегу они устанавливали зенитки. По улице грохотали сотни неутомимых ног, и казалось, что солдаты не шли строем, как им положено, а попирали нашу мирную мостовую с каким-то радостным остервенением. По улице тянули провода.
Прибрежная зона в первый же день была объявлена запретной. По дворам пошли солдаты с автоматами, и криком, автоматом указывая куда-то вглубь поселка, выгоняли людей в чем те стояли. Делалось это так торопливо, что никто не мог понять, что же сейчас произойдет.
Это пугало, и люди шли молча туда, куда им показывали. Голоса наших людей точно пропали со света: ни детского плача, ни женских слез, ни жалоб. Зато улицы оглашали чужие голоса и звуки: резкие, как удары хлыста, приказы, бесстыдный и почему-то очень громкий солдатский смех, непривычный для нашего слуха говор, то и дело прерываемый громким гоготом.
Не знаю, почему, но мое ухо просто потрясал, завораживал этот громкий смех, заглушая все остальное. Самодовольный, взрывами, неутомимый, как в театре, когда грубые люди смотрят плохую комедию. Именно таким он остался в памяти навсегда. Эти ассоциации с театром возникли куда позднее, с жизненным опытом, но они точно совпали с детским восприятием...
Папе тоже пришлось выйти из щели, когда стало понятно, что в этой неразберихе без его помощи не обойтись. Да и не интересовали немцев дети и инвалиды. Наш затурканный папа-очкарик в кольце перепуганных домочадцев опасности для оккупантов не представлял. Они и ему кричали «шнель, шнель!», показывая на распахнутую калитку. Зато мама с Лялькой на руках привлекала внимание. Голубые Лялькины глазки и белокурые кудряшки напоминали непрошеным гостям их собственных киндеров.
– О, киндер! – воскликнул один из них, запуская в Лялькины нежные кудри свою пятерню, – карашо!
Мама тут же воспользовалась сентиментальным порывом немчика и попросилась сбегать в дом – собрать вещички. Ей милостиво кивнули, и мои родители шустро исчезли в доме. Немец даже постоял на страже, пока те хватали самое необходимое...
Со всего побережья стекалась тихо гудящая живая река людей. Мы в нее влились и потекли вглубь поселка. Многие катили самодельные «тачки» или детские коляски с наваленным сверху домашним скарбом. Чаще всего на нем же восседал самый маленький ребенок.
Но наша цепочка была пешей: папа с мешком на спине, мама с узлами, Ната с сумками. Мы с Лялькой вцепились в сестрину юбку. Толик был привязан как козленок – за помочи своих штанишек к ремню Василька, руки его, как и тети Гали, были заняты вещами.
Толпа кем-то управлялась впереди: текла переулками, сворачивала влево, к железной дороге. Но она все-таки редела незаметно – это калитки по пути впускали своих близких и знакомых в дома, откуда пока не выгоняли. У нас такой калитки по пути не было...
Наконец мы перевалили через железнодорожную насыпь с густой охраной, и теперь стало ясно, куда нас сгоняют, – к трем «казенным» домам в поселке Коминтерн, где до эвакуации жили заводские работники. Это были добротные трех-четырехэтажные дома, без всяких украшений, но с балконами, темно-серые, мрачные. Они стояли под углом друг к другу, образуя просторный двор, с одной стороны открытый взглядам с улицы. Сейчас они пустовали и должны были вместить все население длинной Шоссейной улицы.
Что тут началось! «Квартирами» стали и площадки между этажами, и чердаки, и даже лестницы. Радовались захваченным ступенькам в заколоченный подвал – лишь бы крыша над головой!
– Вот, – сказала мама, обнаружив, что не заняты одни небеса и кроны деревьев, – я так и знала, что ты, Сима, о семье не думаешь.
Папа только руками развел. С мамиными упреками в его якобы неприспособленности, он не мог смириться. И все-таки эти упреки означали, что наше семейство начало приспосабливаться к очередному этапу лишений – к бездомью.
Если совсем недавно у нас была хотя бы спасительная щель, то сейчас пришлось довольствоваться воронкой от снаряда на пустыре, за домами, где перед войной собирались строить четвертый дом. Над воронкой свешивались ветви уцелевшего, но израненного вяза, придавая нашему жилищу штришок некой законченности и даже видимость прикрытия сверху.
Превратить воронку в уже знакомую конструкцию – щель – было делом нетрудным. Кое-как расчистив фундамент и устлав его мелкими ветками, взрослым удалось придать этому пристанищу даже какой-то цыганский уют. Это было похоже на игру «в халабуду» и утешало, успокаивало. Одеяла, кастрюли, клеенчатые мешки с сухарями, Лялькина подушечка, игрушки, прихваченные мною и ловко спрятанные в авоське с одеждой, – все это здорово украсило боевую воронку.
Двор кишел осевшими людьми, которым уже не хватало ни деревьев, ни столбов, и он тоже походил на огромный цыганский табор с кучей общих ребятишек и вечными женскими хлопотами.
– Ясику-у, ты где-е? Снидать иды!– раздавалось справа.
– Настуся, клычь дида, кулиш зварывся! – кричали слева.
Повсюду шипели керосинки, и запах чужой еды напоминал хозяйкам, что война войной, а кормить семью надо.
Под вечер в таборе появились немцы. Они разбрелись по двору, выталкивая прикладами мужчин и что-то галдя по-своему, показывая одновременно в сторону взорванного ночью моста. Они не били, даже не кричали, делали все с усталым безразличием, некоторые даже улыбались, но всех женщин охватила паника.
– Сима, пригнись, – шепнула мама. – Нет, ложись, прикройся чем-то! Люся, загороди папу, вот так... Наточка, не высовывай голову, может, мимо пройдут.
– Тише, – сказала Ната, прислушиваясь к голосам.
Она же была отличницей и в школе немецкий учила так же старательно, как все остальное. Тетя Галя с напряженным лицом первая перевела:
– Мужчин просят... помочь в строительстве моста... Обещают кормить и выдать паек семьям... Потом отпустят...
– Папа, сиди, – вмешалась Ната.– Ничего себе – просят! Прикладами!
Немцы прочесывали двор теперь уже старательней. А через пятнадцать минут мы уже были среди тех, кого разлучили с их защитниками...
Глядя на построенных мужчин, окруженных конвоем, никто больше не верил в их возвращение, и потому вокруг стоял стон и вой. И колонна мужчин молча страдала. И папа плакал, конечно, потому что был к этому склонен даже в мирное время. А немцы торопились покончить с неприятной процедурой, нервничали.
Свободное копирование
