Мои родители не погибли в Холокосте, только потому-что вместе с заводом, на котором работали, эвакуировались в Киргизию. Там же, после войны, появилась на свет и я. Исполнилось мне совсем немного лет. Пребывая ещё в том возрасте, когда говорят: "Устами младенца глаголет истина", совсем ничего-ничего не зная, уже тогда чувствовала, что-то такое есть во мне, чего надо бояться и скрывать. Возможно, память работала на каком-то генном уровне. Еще никто меня не обижал, никто не оскорблял. Когда спрашивали, кто я по национальности, то уклончиво отвечала: "Киргизка". Стыдилась произнести, что еврейка. Фрунзе, где мы обосновались, хотя считался столицей, выглядел захолустьем, где вдоль пыльных дорог протянулись арыки с водой, а летом киргизы рядились в ватные халаты. Родители оставили дом с персиковым садом и перебрались в Харьков, где прошла почти вся моя жизнь.
Мне вспоминается, как наш классный руководитель, учитель физики Михаил Арсентьевич Редько, по прозвищу "Мишка", говорил, что антисемитизма уже нет и бояться нечего. Я верила ему. К сожалению, Мишка оказался не прав. Выбрав авиационный вуз, отвечавший моим амбициозным и романтическим взглядам, с треском провалилась: при поступлении на дневное отделение, схлопотав четверку по математике и два по физике, а на вечернее: пять по физике и два по математике.
Мои иллюзии слегка пошатнулись. Начиналась взрослая жизнь. Папа оказался более реалистичен. Евреев на работу не брали нигде и никогда, разве что по блату или по знакомству. У папы случилась редкая профессия. Ещё до войны он закончил Еврейский деревообрабатывающий техникум в Киеве, где преподавали на идише. У нас сохранились учебники, с пожелтевшими страницами и странными буквами. Папа работал на заводе начальником деревянного цеха и всю жизнь благоговейно относился к дереву.
Кроме основной работы, цех обслуживал личные нужды всей верхушки, кому что требовалось: кому полы, кому мебель, а кому гроб. Начальник отдела кадров, Стегний славился настоящим фильтром, он не брал на работу евреев никогда и ни при каких условиях.
Тогда папа умудрился написать заявление директору завода, где просил об устройстве дочери. Директор подписал и начальнику отдела кадров некуда было деваться.
Вот так-то я начала работать ученицей намотчицы. Наступил сентябрь, стояла обворожительная осень. Тепло, под ногами шуршали опадающие листья. Мне, восемнадцатилетней, казалось замечательно любить себя, людей и все вокруг. Вот в таком радужном настроении, шагала на работу, благо завод был недалеко от дома. Утром переулки и улицы казались пустыми и ничто не нарушало моего сладостного состояния. Вдруг почувствовав сильный удар в грудь, отлетела в сторону: "Убирайся, жидовка! Ходить мешаешь!" Увидев бабу средних лет, которая пышала ненавистью и злобой, от неожиданности застыла. Она, была готова уничтожить меня. Такие громили и убивали евреев.
Опять наткнулась на эту мразь через несколько дней. Она снова со злостью толкнула и обозвала "жидовкой". Я заорала: "Если ты, сволочь, сделаешь это ещё раз, то пожалуюсь на тебя в милицию!"
Сама же стала обдумывать, как её убью. Надо запастись кухонным острым ножом и при встрече всадить в сердце, насмерть, а нож выбросить по дороге в речку. Никто и никогда не узнает, кто убил. Мы никогда не были знакомы, и никто не догадается о мотиве преступления. По-видимому, сия жалкая угроза подействовала, и баба больше никогда не появлялась на моем пути.
Прошло пару лет. Я уже работала лаборантом в физической лаборатории и училась на вечернем. Тогда-то это и произошло. Случилось это весной, а может и летом. К нам на практику прислали студента физфака. Виталик воплощал в себе много всяких достоинств: харизматичный, стильный, а главное не глуп. Мы разговаривали обо всем часами. Ну, просто невозможно не влюбиться. Конечно же, увлеклась, совершенно не рассчитывая, что божество ответит взаимностью. Не знаю, догадывался ли Виталик, но общались просто классно.
Однажды, он все-таки заметил меня. Стояло время отпусков. На работе находилось только трое: Леонид Алексеевич, секретарь партбюро и начальник лаборатории, Виталик и я. Настроение у всех было приподнятое. Неожиданно Виталик с улыбкой запел, исполняя песню исключительно для меня: "Солнышко светит ясное, здгаствуй стгана пгеграсная и так далее..." Затянул громко, с издёвкой перекривляя еврейский акцент.
— Виталик, пожалуйста, замолчи.
— А почему? — невинно поинтересовался.
— Мне это не нравится, — возразила.
Виталик опять с насмешкой загорланил:
— Солнышко светит ясное, здгаствуй стгана пгеггасная ...
Держа в руке стакан с водой, отрезала:
— Если ты не заткнешься, оболью водой!
Виталик, почувствовав угрозу в голосе, умолк. И, внезапно, Леонид Алексеевич подхватил: "Солнышко светит ясное, здгаствуй стгана пгеггасная..."
В гневе, плеснула водой ему в лицо. Вода струями стекала на рубашку. Развернувшись в ярости, выскочил. Мне стало не по себе: он — начальник лаборатории и секретарь парторганизации, а кто я — лаборантка. Но через некоторое время, остыв, вернулся: "Ну, конечно, ты можешь обвинить меня в антисемитизме", — процедил.
Мы ещё проработали вместе несколько лет, но никогда не разговаривали. Моя влюбленность к Виталику испарилась. Он закончил практику и исчез из моей жизни навсегда.
Все. Конец рассказа. Никто и никого не убивал. Но я всегда помню о своём еврействе.
Нелли Эпельман-Стеркис 19 ноября, 2015 г
Свободное копирование
