21 июня 1944 г.
Симпатичный эончик продолжается. Теперь ухитрились уж стрелять с берегов Франции по Лондону и южным портам. Летописец записывает: "в лето от Рождества Христова 1944-е бысть великое огненное метание даже до вражеской столицы" -- и так далее. Далее не пишу, ибо древнего языка не знаю, да и язык тот, к чести его, не сумел бы выразить нынешнюю мерзость. Моторы, пилоты, радио... Бог с ними. Бог с ними. Опять кого-то убивают, самыми усовершенствованными способами. Покойный отец сказал бы: "Без нас. Без нас". Он тоже не любил убийств.
Третьего дня были в Булони, на прежнем пепелище. Всегда эта Булонь, в нашей части особенно, была скромна до убожества. Мелкие фабрички, заборы, угольные склады, серое население -- мизерабли долин. Одни только платаны на Boulevde la Republigue, куда дом наш выходит, хороши -- могущественно плодотворны. Теперь, после стольких бомбардировок, разрушений, этот край опустел. Многие поразъехались. Фабрики позакрылись, улицы стали безмолвны, светлы и чисты. Воздух лучше-с холмов Медона доносит даже ветерок благоухание.
И повсюду страшные воспоминания. В этом искалеченном доме тяжко ранили итальянца -- парикмахера, под другим рухнувшим погиб русский (теперь ровное место, огороженное забором. Если б Н. не позвала нас тогда завтракать, 4-го апреля, мы бы с В. как раз здесь возвращались в час обстрела). Там на кладбище лежит русский мальчик из нашего дома.
Так что Булонь-Бианкур место страдальческое. Я его никогда не любил, но теперь оно возбуждает участие. Мне его просто жаль, как живое существо. И квартиру свою жаль. Разоренная жизнь. Все без человека увядает, покрывается пылью. Дух небытия. Затхлый воздух в комнатах -- и мои книги, моя двадцатилетняя жизнь в Париже -- все отходит.
На дверях дома нашего объявление: это zone très dangereuse {Весьма опасная зона (фр.).}, женщинам, детям и старикам советуют уезжать. Будто бы, будут бомбардировать мосты.
Я провел полдня в пустынной квартире с видом из окон на пустынный город. В окнах, с пятого этажа, много света. Сизый день. Временами дождь накрапывал. В. хозяйничала. Я хотел было разбирать старые письма, статьи свои, да не решился. Заест печаль. Глядел сверху на безлюдную улицу. Развернул Муратова "Образы Италии". Посвящение такое: "Борису Константиновичу Зайцеву, в память о счастливых днях". Эти дни были сорок лет назад.
Свободное копирование
