Странник - 38

5 авг[уста]

 "Я тебя постоянно здесь вспоминаю, думаю о тебе много, и о нашем прошлом. Тебе бы так по душе пришлось здешнее житье и природа, редкая красота и отъединенность. Мне посчастливилось найти, от станции четыре версты, от Москвы сорок пять, но ничего дачного. Мы живем в двух избах... перед глазами такие живописные долины, холмы, что я называю их Тосканой, правда, есть что-то итальянское в мягкости и закругляемости пейзажа. Новый Иерусалим от нас в 12 верстах; а с краю другой стороны нашей деревни монастырь женский, сохранившийся (обращен в хлебопашескую артель). Дух монашеский не только за белой каменной оградой, но и вокруг: ты встречаешь монашенок, пасущих коров, убирающих сено, на жнивье -- грубые загорелые лица, но с потупленными глазами и с четками на руке; всегда кланяются. Службы прекрасны, тебя и твоих всегда вспоминаю в монастыре. В день Бориса и Глеба, 24 июля монастырский праздник; мы были все за литургией, гостили Анечка с Машей и Настей и за крестным ходом шли все ребята, их матери и я".

 Это отрывок письма близкого человека. Адресовано не мне, но почти мне. Вот мой воображаемый ответ.

 "Дорогая Танюша, твое письмо очень меня взволновало. В нем я почувствовал, очень уж сильно, и тебя, и Россию, вернее, все ту же Святую Русь, с которою нерасторжима наша связь, где бы мы ни находились, в Париже, Провансе, Италии. Ну, прежде о тебе самой. Я помню тебя совсем молодой, с твоим прекрасным, тонкого благородства, лицом, глазами луиниевской мадонны -- так и было в действительности, и когда ты вспоминаешь Тоскану под Новым Иерусалимом, не кровь ли итальянки-бабушки говорит в тебе? Но у тебя русское имя. Ты одна из трех близких мне Татьян. Это имя обязывает, имя великомученицы Татианы на русской земле осияно особенной прелестью. Все три Татьяны -- на высоте. Я так с детства привык, что Татьяна есть образец, что теперь мне уж трудно поверить, что есть и какие-то "дрянные" Татьяны. А может быть, и правда, их нет! Как бы то ни было, для меня звук и облик Татьяны навсегда связался с обликом Святой Руси, и твое письмо лишний раз подтверждает это. И мне страшно приятно, что ты даже пишешь не только за себя. От тебя пошло уже целое племя, все милые твои дети выросли на моих глазах, на моих глазах прелестные девочки стали девушками и матерями, на моих глазах погиб сын твой от руки врагов, и тебя не миновала горькая чаша, от которой мы испили все. Но уже второе поколение, твои внуки, племя для меня "молодое, незнакомое", тихо возрастает близ Москвы. "И за крестным ходом шли все ребята, их матери и я". Вот мне и представилась целая рощица, исшедшая из московской земли, тобой возглавляемая, в твоем духе ведомая. Вы живете в двух избах, зимою в Москве боретесь с бедностью, но с вами правда, с вами Бог, и вы не можете себе представить, как утешительны на чужбине чистые и тихие голоса с Родины, говорящие о жизни в духе и истине. Твоя дочь одновременно пишет об общем нашем знакомом, к вам приезжающем из Москвы: "мне очень нравится, как он ведет свою жизнь, как он кроток, терпелив и как мужественно претерпевает свою очень трудную, нищенскую жизнь". Значит, вы не одни. Да и я вообще не сомневаюсь, никогда, в самые горькие минуты не сомневался, что Святая Русь не умерла. Она в подполье, в катакомбах -- это ничего. И те монашенки, о каких пишешь, что наперекор всему благообразно несут жизнь свою, и сотни ведомых и неведомых -- это и есть живая вода. Дай вам Бог сил.

 Я живу от вас далеко, и моя теперешняя страна мало похожа на нашу родину. Но благодаря доброму случаю (которым, однако, кто-то руководит), я второе лето живу у друзей в провансальском имении среди лесов, оливок, виноградников и гор Вара. Дому двести лет. Стены его толсты, он прохладен, затенен столь чудесными каштанами, что их зелень вызывает во мне какое-то древнее, друидическое чувство: понимаю, почему галлы могли поклоняться деревьям и считать их божествами. Вар очень пустынен. Фермы разбросаны редко, много из них заброшено, людей мало. Наши друзья и соседи здесь: цикады, днем весело и серебряно орущие, ночью едва звенящие; куропатки; сороки; сычи -- самые для меня милые существа, в летние провансальские ночи перекликающиеся мелодично-нежным и меланхолическим свистом. Это тоже как бы местные божества, гении местности, ее охранители. Я все крепче люблю Прованс, в некоем смысле, как и Италия, это спиритуальная моя родина, и его вечное солнце, монастыри, мистрали, тмины, лаванда, укроп и даже чеснок -- все это мои искренние друзья. Когда-нибудь напишу также о стариках и собаках Прованса. А сейчас пока скажу так.

 Сердце мое все чаще направляется на родину. Все крепче мне кажется, что эти годы изгнания посланы нам для лучшего понимания жизни, для некоего созревания и расширения горизонтов (ибо здесь, действительно, на "пороге вселенной" мы становимся как бы "гражданами мира"). Но весь смысл этих "годов странствий" состоит в возвращении на родину. Здесь мы учимся, многие из нас заняты в грубом труде и приобретают суровые навыки, но в общем мы здесь состоим при жизни, но не в жизни. В жизни мы будем лишь дома. Я не думаю, чтобы это произошло скоро, и поэтому надо особенно нам стараться не стариться. Мы должны вернуться домой, чтобы продолжать вечное дело милосердия, добра и просвещения родины -- дело, недостатка в котором никогда не будет. Всякое добро в последнем счете опирается на христианство, значит, по мере сил, предстоит работа по укреплению жизни "в духе". Только бы и самому оказаться на уровне!

 Итак, я надеюсь и твердо верю, что мы с тобой встретимся, Татьяна, в Москве, и у тебя, и у меня прибавится в волосах седин, но да пошлет нам Господь встретиться бодрыми, полными сил и правильно устремленной воли" {В рукописи окончание записи от 5 августа 1926 года зачеркнуто.

 Первоначальный вариант:

 "Зная меня с юности ты, может быть, удивишься этим моим словам. Но, вероятно, они-то и суть вывод сознания, что в нашей эпохе не только, и даже не столько поэзии место, сколь деланию. Борьбе за добро, которому следовало бы отдать все наши силы и все, так называемые, дарования".}.