<12 сентября 1866 г.>
Муравьев умер, но дела литературные и после его смерти не улучшились, а кажется, будут итти все хуже и хуже. Причин искать нечего: главные литературные деятели, как надо полагать, заподозрены в дурных направлениях, и, как они выражаются своим сотрудникам, правительство их давит так, что они полагают, что литературу убьют, а если и останется литература, то казенная. Это, конечно, несправедливо, потому что у нас и до сих пор газеты уверяют иностранцев, что у нас свобода печати существует на прочных основаниях; да и у нас и в самом деле существует закон о печати, только мы понимаем свободу слова по-своему, а начальство -- по-своему: например, редакторы говорят нам, что цензора вычеркивают слова -- "чиновник", "помещик" и т. д. Курочкин даже говорит, что некоторые цензора берут взятки. Это конечно очень вежливо и прогрессивно. И мы переживаем теперь тяжелое время,-- тяжелое потому, что говорить дело нельзя, а ложь, фантазию писать не хочется. В слове "мы" я подразумеваю таких же людей, как я,-- и пишу эту заметку для того, чтобы люди будущего времени видели, как бедными и неучеными людьми пренебрегают передовые люди, несмотря на ихнюю популярность. Читал я сочинения Дружинина, его критику на прежних английских писателей, и нахожу, что русские далеко перещеголяли англичан в плутнях. В настоящее время издателям и книгопродавцам славное время, потому что ловкий и крепкий человек из них может надувательствами теперь нажить много денег -- и все-таки и после смерти своей будет популярен и главное -- честен.
Я нахожу, что все наши редакторы, издатели и книгопродавцы -- плуты, и вот почему я нахожу -- и со мною, я думаю, согласятся их дети, если будут немножко почестнее родителей: издателю журнала или газеты нужно только опериться; до тех пор, пока у него не накопится тысяч 5 барыша, он будет ханжить, что у него мало подписчиков, переманивать лучших литераторов, рассчитывать их понемногу, а как оперится, тогда, как Некрасов, будет убавлять им цены, если чует какое-нибудь горе с его журналом, доказывая им, что он теряет большой убыток. Но вот такие времена, как теперь,-- это клад. Возьмем Курочкина. Я не знаю, как у них идет дело -- все ли три брата издают "Искру", или один который-нибудь из них,-- только судя по справедливости, они, или хотя Вас. Курочкин -- должен бы был рассчитывать сотрудников как следует. Однако выходит то же, что делал со мною Усов. Он говорит, что нет денег -- и только. Посидишь, послушаешь разные сплетни и уйдешь или с тремя рублями, или ни с чем. Он даже раз сказал мне, что если "Искру" закроют, он долгов никому не будет платить; когда откроет новый журнал, то он с удовольствием будет печатать мои статьи. Так он рассчитывает и других -- и все-таки уверяет, что тот плут, тот не платит деньги, хотя и богат. Но когда сидишь долго, то замечаешь, что приятелям своим он дает деньги в другой комнате; возьмет бумажник, уйдет, запрет ее и слышно: "25 руб., 35 руб..."
То, что Курочкин мог бы рассчитываться с сотрудниками исправно, доказывается тем, что он живет на Невском, имеет хорошую квартиру,-- такую, что швейцар не пустит к ней человека в грязных сапогах, как это было со мной в январе нынешнего года или раньше, не помню,-- имеет лакея и тому подобных людей, принимает только по воскресеньям с 12 часов, ездит в театры и т. п. Хотя же он и говорит кому-нибудь, не из его приятелей: "Приходите в среду",-- вам скажут: "Нет дома". Раз мне жена его, женщина важная, заметила, чтобы я не бросал пепел с папироски на пол, и когда я сижу один с Василием Курочкиным, она говорит: "Ах, как накурено! голова просто болит".
В течение года Вас. Курочкин даже не запомнил моего имени и отечества, и я всегда прихожу туда, как в такое место, где с тобой и знаться не хотят -- они ведь печатают мои статьи и знают, что я не учен и пришел за деньгами, и заключают так: "Он пишет из-за интереса и поэтому раб наш". Как-то Курочкин высказал Стопановскому неудовольствие, зачем он писал в "Будильнике", когда он враг Степанову. Тот сказал, что тут нет ничего худого. Курочкин заметил, что ему не нравится то, что сотрудники "Искры" перебегают в "Будильник".
В "Будильнике" важности еще больше. Там даже Вейнберг стал считать сотрудников за подчиненных себе. Это значит, что он уже накопил 5 тысяч и думает открыть свой журнал. По приезде из Петергофа я два раза был у него и не заставал дома в такое время, когда он дома. Этот человек удирал со мной такого рода штуки: скажет -- статья у цензора; через две недели скажет -- послана к цензору; через неделю скажет -- я читал корректуру, надо изменить, потому цензор не пропустит. Обругать его -- хуже: придется ждать полгода, потому что ни на квартиру, ни в интендантство, где он служит столоначальником, не пустят; письма редакторы не пишут сотрудникам, а если встретишь его где-нибудь -- наврет.
Теперь редакторы все дело сваливают на цензоров: не по вкусу статья -- цензор не пропустит; длинная статья -- много таких вещей, которые не пропустит цензор; а между тем приятели редакторов растягивают вздор по три и четыре NoNo сряду.
Наконец даже я не могу получить NoNo "Искры" и "Будильника" с 1 сентября.
А впереди опять ловушка предвидится. Некрасова я сочел за большого барина на том основании, что все нынешние редакторы и издатели от него надувательствам научились. Прихожу я раз в книжный магазин Звонарева. Звонарев и говорит мне: "Некрасов писал мне, чтобы я выдал вам 25 руб.". Я думал-думал: за что мне такая милостынька? Сначала было не брал, а потом взял, думая, что вместо романа "Горнорабочие", я напишу роман "Петербургские рабочие". Но вот ловушка в чем состоит: могу ли <теперь> я продать роман "Горнорабочие"?
Я отдал Благосветлову начало романа "Глумовы", предполагая содержание передать из "Горнорабочих"; но ладно, что я медлил: этот роман выйдет совсем другого рода, но лучше "Горнорабочих", хотя в нем не будет ни генералов, ни помещиков.
Благосветлов что-то юлит около меня и дал мне 25 руб. Он даже обещался издать мои сочинения, этак через месяц, на моих условиях: 300 руб.; 150 руб. вперед, остальные по напечатании; но после всех тех историй, какие я про него слышал, он меня едва ли-надует.
Благовещенский перешел в "Женский Вестник" редактором с Михайловым (автором "Гнилых болот") за 100 руб. в месяц и переманил к себе своих приятелей. Дело, говорят, дрянь: хлопотал Стопановский; Стопановского надули Мессарош так, что ему пришлось удалиться (не знаю, кто из них -- Стопановский или Мессарош врет); говорят (говорил Стопановский), что у Мессарош денег нет (а у Стопановского есть 7 тысяч, вероятно, выиграл в лотерею или в карты), и литераторы будут писать в кредит.
12 сентября 1866 г.
Свободное копирование
