Из дневников - 40

<7 января 1866 г.>

Помнится, что у меня в дневнике за какой-то год написаны мысли на новый год. Пересматривать мне дневник не хочется, да и тетрадь слишком большая, а времени у меня очень мало. Правда, я мало работаю. Роман, или окончание 3-й части, с ноября месяца не пишется. Причины тому -- мое гадкое положение, доводящее меня часто до слез. Нужно идти в клинику, потом в воспитательный к дочке и унижаться перед умною сволочью (докторами) и надзирательницами, чтобы дочку не отправили в деревню. Раньше я понимал Воспитательный Дом так, что там дети воспитываются. Оказывается, что дети после прививки оспы отсылаются на воспитание в деревни -- от 25 до 300 верст. А какое воспитание могут дать в деревне! Положим, сделаютчеловека настоящим человеком -- он будет честен. Но я знаю, как крестьянские бабы обращаются с чужими детьми. Они берут детей за деньги, и нередко у одной бывает два-три воспитанника, и этих детей кормят молоком, а не грудью.

Потом нужно бегать в редакции "Искры" и "Будильника". Нынче не стоило делать отчета, лучше в новом году писать отчет.

В "Искре" очень мало денег, и мне уже совестно просить Курочкина[1] каждое воскресенье. Он дает, но совестно просить. Положим, я получал по 10 и 5 руб. в воскресенье, но все эти деньги шли на расплату долгов. В редакции "Искры" теперь у меня четыре статьи; две прочитаны, и Курочкин обещал поместить их в январе месяце. Ему нужен юмор, как он мне говорит, и я написал юмор такой, что бедный человек смеясь рассказывал о своем горе, а Курочкин говорит, что в статьях мало юмору, -- между тем в "Искре" зачастую печатаются пустые рассказы.

Дмитриев, редактор "Будильника",[2] когда я послал ему небольшую статейку, написал мне сахарное письмо, что он очень будет рад, если я буду участвовать в "Будильнике", и просил написать статью для юмористического сборника или принести статью, не пропущенную цензурой. Я написал и принес "Путевые письма", но он сказал, что "Путевые письма" имеют местный характер, а статья "Приезд генерала" будет читаться при собрании известных литераторов, и он дожидается художника Слепцова, т. е. его статьи.[3] Странно не печатать статьи, имеющей местный характер. Я очень хорошо понимаю, что я верно описал сцены, мною замеченные, и жизнь в "Забиенных местах".

В этих двух редакциях участвуют те же сотрудники, но странно: в каждой редакции толкуют против другой редакции. Здесь ненавистные литераторы осмеиваются как только можно. Я еще ни с кем не познакомился, я молча сижу на стуле и слушаю вздор литераторов. На меня никто не обращает внимания, да и мне наплевать на них.

Перед рождеством я получил милостыню  -- и милостыню хорошую. В начале декабря я написал Некрасову довольно резкое письмо,[4] что я хожу к нему не за деньгами, -- если бы я был богат, не стал бы кланяться, а напечатал бы роман особой книгой, не отдавал <бы> его ни в какой журнал,-- и в заключение написал, что я к нему больше боюсь ходить и не отдаст ли он мне роман назад; деньги же, 65 руб., он дал мне в счет статьи "Похождения бедного провинциала в столице", которую хотел поместить сперва в октябрьской, а потом отложил до ноябрьской или декабрьской книжек. Недели через две с половиной после этого я получил из конторы "Современника" письмо, что я могу застать дома Некрасова между 12-м и 2-м часом.[5] В письме, написанном чиновничьим тоном, -- тоном канцелярии директора, -- не было написано, для чего оно ко мне послано. Однако, догадываясь, что я могу явиться к Некрасову,-- пошел.

Некрасов мне сказал:

-- Вы напрасно обижаетесь. Вы не поняли моих слов. Я вам сказал, что я не могу теперь скоро прочитать вашего романа, потому что дела мои в таком положении, что времени нет, особенно с этими предостережениями.[6] Ваш роман так велик, что я не могу его сразу прочитать, а прочитавши первую часть, я не могу печатать, потому что не знаю, каково будет продолжение. Я понимаю ваше положение, и я говорил вам, что я раньше декабря не могу дать вам большого количества денег. Теперь я могу дать, а когда я прочитаю весь роман, тогда дам еще больше.

-- Мне не хотелось бы брать денег вперед.

-- Это ничего. Я могу вам дать сто рублей. Если в случае чего-нибудь, -- вы напишете другую статью.

Что я против этого должен был сказать, когда у меня в кармане не было ни копейки денег? Ну я и мигал глазами, и не хотелось мне брать денег, но он сказал:

-- По началу, которое вы читали, я сужу, что роман годится для "Современника", и я, как перепишут его, постараюсь поскорей прочитать его.

А между тем, сколько мук я принял с этим романом! Не раз мне доводилось плакать за Елену Токменцеву, за отца ее, мать, Корчагина и прочих угнетенных и угнетаемых людей.

-- Но я вас должен предупредить, что теперь я плачу понемногу. Если я по первым книжкам увижу, что журнал пойдет в 1867 г., то буду вам платить по 40 руб. за лист, а если нет, то -- 30 руб.

Он хотел запугать меня; ему хотелось тешиться надо мной. Он понимает, что мне, при настоящем положении, можно назначить и 10 руб. за лист. Вот и надейся на литературу! А он еще поддразнивает меня:

-- Вы бы искали службы.

От этого человека я не ожидал этого, да он и знает, что я -- не чиновник, и меня никто не примет на службу.

Он показал мне, для очистки своей совести, переписку романа. Первая часть переписана только на четверть. Писарь захворал.

Не знаю, что будет дальше.

Жена слава богу поправляется, и 9 января я ее привезу домой. Измучилась она, бедная. Дочь тоже привезу домой. Нашел женщину, у которой я буду покупать свежее молоко. На сто рублей, полученных от Некрасова, выкупил мебель, расплатился с Анной Семеновной, отдал Федору Семеновичу 20 руб., перешел на другую квартиру за 10 руб. в месяц -- две чистых и одна темная комнаты.

Потапов все служит. К рождеству получил награды 125 руб. и сделался развратником. Он и меня ввел в разврат <...> {Несколько фраз текста опущено нами.}

Все это я записываю в другом году, который я не встречал, а спал и, кроме жены, никого не поздравлял с новым годом. Завтра год моей семейной жизни, а это для меня дорого. Завтра для меня новый год. Каков то он будет?

7 января 1866 г.