<26 декабря 1864 г.>
Теперь я живу вместе с Каргополовой, так как я с ней пустился на аферу пополам, только в этом нет никакой пользы. Она рассчитывала, что если наймем квартиру в 5 комнат, то можем отдать три комнаты, но вышло, что мы больше думаем, чем выходит на деле. Мы накупили мебели и каждый месяц отдавали свои 36 руб. за квартиру, потому что в двух комнатах никто не жил, а теперь живет какая-то девица, которая по бедности денег не платит, а другой жилец хотя и платит 20 руб. в месяц, но мы накупили в его комнату мебели на сто рублей. Думали мы заниматься каким-нибудь ремеслом, но ни я, ни она (ни в чем) не смыслим, кроме своих дел. Она умеет хозяйничать и быть бабкой -- и больше ничего. Открыть булочную, типографию и что-нибудь в роде этого мы не можем, потому что нет денег, а <я> хотя и получаю по сту рублей в месяц, но эти деньги все выходят. Деньги бы у нас были, но она из жалости к бедным своим знакомым давала деньги им даром, но эти должники никак не могут отдать ей долгу. Практики совершенно нет, потому что хотя она и дежурит в обществе врачей, но начальство не заботится ни о вознаграждении, ни о доставлении им практики.
Сначала мы жили, как и прежде жили, хотя нас и считали квартиранты за худых людей. А это вышло оттого: с нами жила знакомая ее -- бабка М., которая в разводе с мужем, и она, по своей глупости, говорила всем знакомым, что она у меня на содержании.
Я всё изучал ее и пришел к такому заключению, что привычки ее трудно уничтожить, трудно приучить ее читать серьезное, но все-таки я всегда видел ее честною, простою, такою, каких в Петербурге трудно найти. Она день ото дня ближе привязывалась ко мне, и только в конце октября мы начали цаловаться. Теперь она сильно меня любит, не может долго быть, не видав меня, любит сидеть со мной, и ее любовь кажется уже очень навязчивой, потому что я меньше читаю и пишу. Малейшее слово мое, которое хотя и не должно бы обижать ее, ее обижает, и она плачет. Например я люблю спать после обеда, она сидит около меня; я начинаю ее гнать, она плачет.
В ноябре месяце я бы женился на ней, но помешал ее брат. Он говорит, что я пьяница, что я могу исписаться. Он -- чиновник, неразвитый, всегда услуживает богатым их родственникам и выглядывает каким-то полубарином. Когда она сказала ему о своем желании, он осердился и не хотел поначалу говорить со мной. Он сказал, что если она выйдет за меня замуж, то он уедет в Москву и проч. А она считает его за отца, потому что он постоянно помогал ей в Петербурге и любит <ее>, как редкий брат любит {<В рукописи -- "не любит".>} свою сестру. Поэтому мы отложили свадьбу до 1865 г.
Некрасов приехал барином и со мною обошелся не очень ласково. Причина этому та, что вследствие статьи Салтыкова завязалась полемика с "Эпохой" и борьба с журналами, почему Некрасов даже сам взялся читать рукописи. Салтыков, говорят, уехал председателем казенной палаты. Я отдавал <в "Современник"> два действия драмы "Не помнящий родства", но Некрасов передал мне ответ, что она никуда не годится. Отдавал я туда и рассказы "Между людьми", но и их не приняли. Теперь я отдал "Воспоминания детства" "Русскому Слову", где уже и напечатано в октябрьской и будет продолжено в ноябрьской книжке. Благовещенский сам был у меня с Комаровым и просил меня продолжать работу для "Русского Слова".
Здесь жил у меня некто Потапов, уволенный из горного ведомства. Его я видел еще в Екатеринбурге у Кабанова. Там он вел себя гордо и вполне считал себя за сочинителя. Его знакомые тоже называли его сочинителем, но сочинений ему не привелось напечатать, так же как и мне. Он, также как и я, посылал сочинения в редакции, но их не печатали, а возвращали назад. С ним мне не привелось там разговаривать, да и он не считал нужным знакомиться со мной. Это я еще там объяснял так, что он считал себя за служащего в канцелярии главного начальника, а я служил в суде. Цель его сочинений, как мне говорил Кабанов, была та, чтобы ему получить из-за них хорошую должность, денег много иметь; и ему хотелось славы, точно так же, как и я мечтал о себе. Сочинения его там мне не привелось читать; Кабанов говорил, что он пишет драмы и комедии и пишет очень верно, <c> юмором. Я тогда досадовал, что он будет мне конкурент {<В рукописи -- "оппонент".>}, будет печатать то же самое, что и я сочиняю. С своей стороны и он тоже ненавидел вообще всех сочинителей, и о литературе рассуждал вообще так, что все сочинители врут, что они -- люди богатые, дворяне, и поэтому их сочинения печатают, а он -- бедный человек.
То же самое думал и я прежде. Но теперь я убедился, что это неправда. Нужно прежде посылки сочинения в какую-нибудь редакцию понять направление этого журнала, с самого начала заинтересовать сочинением редакторов. Так по крайней мере я насмотрелся в редакциях "Современника" и "Русского Слова", куда почти каждый день присылают статьи из провинции, -- статьи различного сорта и различного склада. Сколько мне привелось читать эти статьи, они или написаны безграмотно, без всякого направления, без складу,-- или уже различные идеи пересолены ужасно. Все это литераторы доморощенные, которых понять очень трудно. Они -- люди бедные, в них есть страсть сочинять, они думают, что они -- гении; но они еще только что начали развиваться, и им еще много надо читать и учиться многому. Это уж счастье, если какое-нибудь сочинение напечатают. Зато, как я думаю, они и гордятся своим талантом. Таких людей, я думаю, боятся там, в провинции, и они действительно пользуются уважением молодежи.
Мои "Подлиповцы" вскружили голову не одному Потапову. Меня знали там многие, и потому, когда увидели мою фамилию в печати, да еще в "Современнике",-- обо мне, т. е. о моей жизни, узнали многие, почти весь читающий люд. А в казенной палате я думаю, что и говорить стали: "Экой, дескать, счастливчик!" -- Ну, да к чорту их! Я не мечтаю о славе, а мне нужно дело.
Потапову завидно стало. Он сообразил, что, дескать,-- я поеду в Петербург, попрошу Решетникова помочь мне напечатать что-нибудь. Так как и я уехал в Петербург для сочинительства и воображал, что я -- гений, и если я буду в Петербурге, то добьюсь таки толку, то так же думали он. Но у меня, кроме сочинительства, была служба в департаменте, и я все-таки на первых порах имел деньги и мог жить не богато, не бедно, не голодно и не холодно,-- так, как я и прежде жил: не холодно и не голодно, питаясь чаем, молоком и булками. Потапов же рассчитал так, что если он приедет в Петербург, то тотчас же попадет сотрудником в "Современник". Поэтому он вышел в отставку и приехал в Петербург, приготовив несколько комедий. Через два дня по приезде он отыскал меня, расхвалил, сказал, что он удивляется, каким это образом я попал в "Современник", и высказал свое мнение, что он очень легко сможет попасть в сотрудники этого журнала. Я прочитал два хваленые им сочинения, по моему понятию они оказались слишком растянутыми, разговоры мало характеризуют людей и вообще по этим разговорам непонятно, чего нужно говорящим людям. Все они сетуют на свою судьбу, на начальство. Пустые фразы написаны языком горнорабочих, так что этого языка в Петербурге и в половине образованной России никто не поймет, да и изложение очень обыкновенное, давно избитое, нового слова нет. Впрочем, по моему мнению, эти сочинения можно бы напечатать, как оригинал из жизни горнорабочих.
Одну комедию я снес в редакцию "Современника", там прочитали и сказали, что они не могут напечатать, потому что каждое слово нужно оговаривать, а лучше бы было, чтобы Потапов написал очерк, что будет очень интересно. Потапов очерк писать не согласился, а сказал, что комедии писать ему ничего не стоит. а очерки ему не нравятся, и он очерки писать не умеет. Комедии и драмы -- его страсть, и пишет он их с той целью, чтобы ему поставить их на театре, так как на театре дается чорт знает что. С этим согласен и я, и это было моим намерением еще в Екатеринбурге; сидишь, бывало, в парадизе и думаешь: "Ах, как бы приняли мою комедию! Удивил бы я народ; уж такую бы я комедию поставил, что все бы меня похвалили, и написал бы я такую, какой никто еще не писывал!"
С целью, что я как-нибудь помогу Потапову поместить его сочинение в "Современнике", он перешел на квартиру ко мне. Переделанную комедию его в редакции не приняли, не приняли и другую, отговорившись тем, что они нехороши и редакция не печатает комедий и вообще театральных произведений на том основании, что их никто не читает. Я сам говорил в редакции, что я хочу писать драму, мне не советовали.
Неделю он жил в ладу с нами, но потом стал капризничать. Он ел много, пил чаю и кофею тоже много, любил тепло; Каргополова подсмеивалась над его физиономией и передразнивала его. Это ему не понравилось. Не понравилось ему еще и то, что я как-будто бы не хочу, чтобы приняли его сочинения. Он стал говорить, что ему холодно, что у него нет денег, и переехал на квартиру дружески. Когда приехал Некрасов, он послал ему очерк "Пасынок" и комедию. Я попросил Некрасова прочитать. Некрасов сказал, что ни очерк, ни комедия не годятся для "Современника". Но Потапов, посылая очерк, написал Некрасову письмо такого рода, что он -- человек бедный, служить не может, хочет и может заниматься только одной литературой и желает быть постоянным сотрудником журнала, поэтому Некрасов может заключить с ним контракт с тем, чтобы он дал ему теперь 300 руб.
Некрасов сказал мне, что Потапов -- нелепый господин. Потапов написал ему невежливое письмо, стараясь как-нибудь получить хоть сколько-нибудь денег, но Некрасов ответил ему, что денег ему никаких не может дать. Потапов рассердился на меня и на редакцию, обругал Некрасова, Головачева, Пыпина и Антоновича. Снес он очерк в "Русское слово" -- там тоже не приняли. Снес он редактору "Русской сцены" две комедии,-- и там не приняли. Везде, куда он носил свои сочинения, он просил наперед деньги, и за это его прозвали помешанным.
Все-таки положение Потапова очень незавидное: он говорил, что ему не на что жить; он бы и назад поехал -- нет денег; пешком идти -- холодно. С каждым днем положение его становится хуже и хуже: на службу его нигде не принимали, денег нет, хорошо еще, что он нашел на Гороховой немца, который взял его жить с хлебами за десять рублей и верил в долг. Проклиная все редакции и всех сочинителей, он все-таки не унывает и все пишет, но читать хорошие ученые книги, кроме беллетристики, не хочет,-- потому де я все знаю и если чего не знаю, так мне не для чего ломать голову.
Теперь он поступил в горный д<епартамент>.
26 декабря.
Свободное копирование
