В конце октября, когда я очередно мерзла в его кабинете, Васильев вошел с радостным видом.
«Правление Скотобоен предлагает вам перейти на канцелярскую работу в контору до весны», сказал он мне. «Отопление конторы обеспечено и таким образом вы будете продолжать получать то же содержание и паек без того, что бы мерзнуть».
Конечно, я радостно согласилась. Где было получить другое место, лишиться драгоценного пайка и оказаться на положении «лишенки». Меня только удивляло, что так расположило в мою пользу, «проклятой буржуйки», членов правления, состоявших из нескольких рабочих и заведующего конторой, которого я в глаза не видала. Оказалось, что мое ласковое отношение к вихрастому Костьке, которого я ссужала то бутербродом, то кусочком шоколада – дяде удалось запастись плитками шоколада, когда их еще можно было покупать из-под полы – пошло мне на пользу: Костька был сыном вице-председателя правления, бойца Павлова, который и провел мою кандидатуру в конторщицы.
Помимо службы, ни моя мать и дядя, ни я сама нигде не бывали. Вернувшись около шести часов домой, после обеда впроголодь не хватало энергии куда-нибудь идти, да и желания не было. Вначале я подумывала продолжать архитектурные занятия на вечерних курсах в Академии Художеств, так как Багаевские курсы временно закрылись: сама Багаева умерла, курсы перешли в руки властей и эти последние ничего еще не наладили. Но Академия Художеств находилась на Васильевском Острове, почти также далеко от Гагаринской улицы, как и Скотобойни, улицы почти не освещались, ежедневно происходили грабежи, прохожих просто раздевали и оставляли в одной рубашке. А кроме того, вся наша жизнь была направлена к тому, чтобы, распродав дядины вещи, бежать при первой возможности в Финляндию и мы смотрели на наше пребывание в Петербурге, как на временное зло.
Для сохранения сил и экономии топлива мы очень рано забирались в постели и читали. Я перечитывала главным образом французские романы – Бурже, Анатоль Франса и др. – которых у дяди было значительное количество. Они позволяли мне забывать о печальной и безобразной действительности и я с наслаждением уходила в описание жизни французской аристократии и крупной буржуазии конца девятнадцатого и начала двадцатого века. В обезображенном Петербурге, усыпанном подсолнечной шелухой, провонявшего запахом селедки и воблы, погруженного в сырой ноябрьский мрак, так отрадно было читать о залитом светом Париже с его нарядной жизнью.
Свободное копирование
