Во второй половине лета мы стали хлопотать о выезде в Петербург.
Наши упорные хлопоты наконец увенчались успехом и, заручившись разрешением на обратный въезд в Финляндию, моя мать и я, оставив все драгоценности в банке, поехали в Петербург. На выборгском вокзале собралось значительное число знакомых нас провожать и видно было, что все осуждают наше решение уехать из Финляндии.
О путешествии из Выборга в Петербург у меня остались очень смутные воспоминания. Помню лишь, что поезда не проходили через границу, а доходили лишь до нее, а затем нас и наши вещи перевезли в Белоострове на дрезине. Каких-либо инцидентов в дороге не было: только на пробеге между Белоостровом и Петербургом наши спутники, состоявшие из солдат и чухонок-молочниц, продолжавших и после большевистского переворота возить молоко в столицу, посматривали ухмыляясь на нашу крохотную собачку, той-террьера, с которой моя мать никогда не разлучалась.
Приехали мы в Петербург уже в сумерки и это избавило нас от тяжелого чувства видеть в первый же вечер наш прекрасный город в его осквернении. Дядя нарочно нас не встречал на вокзале, чтобы не обращать лишнее внимание на «возвращенцев» из белой Финляндии.
Тем радостнее мы обнялись без посторонних свидетелей в его передней: дядя сам нам открыл, хотя у него продолжала жить его прислуга, сероглазая шустрая Саша.
Дядина квартира была нетронутой и плотно сдвинутые портьеры на окнах не пропускали в нее настроения революционной улицы с тускло горящими фонарями и заколоченным рынком. Квартира дяди находилась на Гагаринской улице, прямо против рынка.
Обед, которым нас угостил дядя был совсем дореволюционным с закуской, жареными рябчиками и ананасным компотом. Ранней осенью 1918 года людям, располагавшим деньгами, можно было еще покупать дичь и консервы. Хуже обстояло дело с жирами, масло стоило из-под полы очень дорого и петербуржцы пристрастились к касторовому маслу, которого аптеки имели большие запасы и которое, к счастью, при жарении утрачивало свои лечебные свойства.
После обеда, закрыв двери дядиного кабинета, стены которого были украшены прелестными пейзажами Крыжицкого, головками Маковского и другими картинами известных художников, мы стали говорить, не стесняясь Сашиного присутствия.
Дядя рассказал нам, что в Петербурге царит террор после убийства Урицкого. Одной из первых жертв террора стал друг дяди, Лев Сергеевич Нехлюдов. Он находился в помещении Английского клуба, через двор которого спасался от преследователей молодой Канегисер, убивший комиссара Урицкого. Толпа ворвалась в клуб и, не слушая никаких возражений, выволокла из него всех там находившихся и повела как арестованных в Петропавловскую крепость. По дороге солдатня их всех расстреляла.
Из Министерства Торговли и Промышленности дядя перешел служить в Управление Петербургского Порта, так как его близкая дружба с Товарищем Министра, Сергеем Петровичем Веселаго, могла ему повредить.
Дядя был очень пессимистично настроен насчет дальнейшего развития революции и потому охотно согласился на предложение моей матери все ликвидировать и уехать заграницу.
В этот первый вечер я продолжала высказывать желание остаться в Петербурге и продолжать учение. Но когда я на следующее утро вышла на улицу, чтобы совершить мою любимую прогулку по Гагаринской, Сергиевской, Литейному и Моховой, я поняла, что не смогу остаться в Петербурге. Вид запущенных улиц с заколоченными досками окнами домов, со следами пуль на стенах, пропитанных запахом селедок, которыми торговали на лотках на всех углах, а главное толпы разнузданной солдатни и печальные фигуры «бывших» людей, робко протягивавших руки с коробками спичек, с тесемками для сапог и тому подобными товарами, угнетал меня и я чувствовала, как возмущение сжимает мне спазмой горло. Запах селедки и несчастный, запуганный вид этих людей преследовали меня, когда я вернулась домой и стали для меня как бы символом того, что ушла навсегда атмосфера величественной столицы, города красоты и искусства, каким был для меня родной прекрасный город. И я стала рваться из него так же страстно, как я к нему стремилась, не зная, что мне предназначено судьбой остаться в нем еще полтора года.
Свободное копирование
