Воспоминания о Канаде - 14

РОДНОЙ  АНГЛИЙСКИЙ  И  НЕУЛОВИМЫЕ МЫСЛЕДЕЙСТВИЯ

Языком я начал заниматься дома с 8 лет. Первой учительницей английского была бабушкина подруга по театру-студии МХАТа. Она так и осталась на всю жизнь при МХАТе, исполняя роли служанок и прочих безымянных персонажей. Она была родом из семьи англофилов. Еще до революции она съездила в Шотландию и хранила, как святыню, открытки с пейзажами живописных «лохов». Она заставляла меня писать прописи и поставила английский почерк.  Она называла меня «Энди» и поощряла марками, положив начало моей филателистической коллекции.

Её сменил профессионал, Эзра Михайлович Басс. Он работал на кафедре английского языка Академии Наук и написал несколько книг по английской научной лексике. Он часто приходил к отцу, и они вместе работали над очередным космическим докладом. Так что мы с отцом учились языку одновременно. Эзра Михайлович говорил с американским прононсом, и как-то упомянул, что в молодости жил в США. Как это могло быть? В нем жила какая-то загадка. Он писал на стихи на английском и смотрел вокруг немного грустным отсутствующим взглядом, словно пытался сказать, что все это сон или игра, а настоящая его жизнь где-то в Зазеркалье, ключ к которому потерян. Недавно его тайна открылась. На интернет – форуме, посвященном фильму «Молчание доктора Ивенса», для которого он написал слова к песне «Дорога», сказано, что он был советским разведчиком-нелегалом. Однако, педагогом он не был. Наши уроки сводились к разговорной практике, благодаря которой у меня закрепилась привычка квази-свободно объясняться  в рамках ограниченного словарного запаса. 

Отец привозил из-за границы дешевые книжки непривычного карманного формата, напечатанные мелким шрифтом на плохой желтой бумаге. Он где-то усвоил мысль, что надо учить язык путем чтения детективов, и закупал пачками Агату Кристи. Покупкой дело и ограничивалось. Попытки чтения превращались для нас обоих в утомительную расшифровку, в котором основной книгой оказывался словарь, а не сам роман. Я переключился на адаптированные книжки. Этот замечательный жанр учебной литературы, по-моему, умер вместе с СССР. Адаптировали для конкретного н-ного класса обычной или английской школы и добавляли словарик дополнительных слов, которые могли быть неизвестны ученику данного класса. Эти книжки я читал с удовольствием, не испытывая страданий  и комплекса неполноценности.

Благодаря всем этим усилиям, мой английский был близок к уровню английской школы. Во второй математической школе была организована группа для бывших учеников английских спецшкол, и я был там более или менее на общем уровне. В МГУ я сдал вступительный тест и переключился на французский. Английский вернулся в мою жизнь в аспирантуре. Мой шеф, работавший редактором раздела «Физика жидкостей» в Реферативном Журнале, стал присылать статьи, к которым надо было писать аннотации. Платили пословно, где-то 10-20 рублей за статью. Затем родились дети, настала перестройка, и стало не до английского.

Важный рывок был сделан уже в 1992 г. во время подготовки к работе в Японии.  Новый педагог заставлял зубрить лексические конструкции. С его помощью я усвоил принципиально новую методу, помогавшую переводить языковые знания в актив. Большой лист бумаги делился вертикальной линией на две стороны. Слева писалась русская версия выражения, слова, или даже целой фразы, а справа – английская. Лист перегибался и выучивался от русского к английскому: глядя на левую сторону, надо было отвечать правую. Я следовал этой методе еще много лет, сохраняя все старые листы  и дополняя их новыми, помещая туда приглянувшиеся выражения из книжек, разговоров и других источников. Невольная ассоциация слов и фраз с контекстом, из которого они были выдраны, придавала этому импровизированному словарю характер лингвистических мемуаров. Из этих листов со временем образовалась приличная пачка, которую я постоянно возил с собой. Свободные минуты использовались для повторения. Весь этот рукописный словарь многократно проходился от начала до конца. 

Есть мнение, что иностранный язык следует изучать путем полного погружения, отвлекаясь вообще от своего языка. Мой опыт говорит об обратном. Чужой язык, как и любая новая информация, изучается в разы быстрее именно из родного языка, отталкиваясь от его знакомых структур и методов объяснения. Беспомощное барахтание в иноязычной среде неэффективно. Конечно, выучиться говорить на туристическом или бытовом уровне можно как угодно. Но ведение сколько-нибудь сложного разговора, приближающегося к тому, на что Вы способны на родном языке, сразу поставит Вас перед задачей прямого перевода Ваших нормальных русскоязычных мыслей. Другое дело, что практика в среде изучаемого языка необходима для тренировки – иначе все знания останутся теорией.   

В Японии возникла совсем новая проблема: надо было изучать на английском новую научную тематику.  Я вдруг осознал огромную разницу между чтением английских статей по своей, уже хорошо знакомой специальности и освоением совсем новой темы. Я изучал теорию Шлирен-фотографии для установки, которую предстояло спроектировать и собрать. Передо мной лежала книга по оптике на английском. Прежние познания помочь не могли, да и были подзабыты за бурные годы перестройки. На каком языке мне думать о Шлирен-фотографии и укладывать в память усвояемую из книжки теорию? Прочитываемый английский текст вторгался в мозг и вытеснял на периферию сознания вяло пробуждающиеся от долгой спячки русскоязычные оптические мысли. На авансцене мышления, освещаемой светом прямого сосредоточенного внимания, громоздились английские фразы, тяжелые, как дубовые бревна. Эти фразы оставались фразами и не конвертировались в мысли. С ностальгической тоской вспоминалась ясность понимания, достигнутая когда-то с физфаковскими учебниками оптики. Я продирался через проклятую книгу со скоростью две-три страницы в день. Это было похоже на попытки бежать стоя по горло в воде: среда вязко сопротивлялась попыткам движения. Требовались изматывающие усилия для продвижения в темпе замедленного кино.

В голове явственно ощущался неприятный мыслительный вакуум. Обрывки старых русскоязычных мыслей безжизненно шевелились, будучи не в силах подняться и заявить о себе в полный голос. Англоязычные же мысли просто отсутствовали в принципе. Как я мог думать по-английски о том, чего я вообще не понимал? Это мыслительное болото было преодолено примерно за месяц, хотя у себя дома, в тех же условиях, это заняло бы 2-3 дня. Однако дома «тех же условий» просто не было. Здесь же меня окружали полнейшее спокойствие и гробовая тишина. Идеальные условия для индивидуальной работы компенсировали языковые трудности и вакуум научного общения.

По мере вживания в тему, языковые проблемы не то чтобы исчезли, но мешали все меньше и меньше. Подход определился, и работа перешла в конструктивную фазу. Надо было набирать наблюдения в соответствии с отработанной схемой. Язык вдруг потерял всякое значение. Я стал мыслить действиями. Мысли стали быстрее слов и перестали осознаваться. Чтобы лучше понять этот переход, представим себе футболиста, который, по известной поговорке, «играет ногами, а выигрывает головой». Его действия мы склонны описать как автоматические, но, в действительности, его мозг ежесекундно принимает мгновенные решения, которым подчинены его движения. Не стоит считать движения футболиста инстинктивными: звери могут бегать и прыгать не хуже людей, но не могут играть в футбол. Движениями спортсмена руководят мысли, но выраженные не словами языка, а «словами» телесных движений и игровых ситуаций. Эти мысли прокручиваются быстро именно в силу своей невербальности, и по этой же причине их трудно осознать. Ведь осознать – это выразить словесно или вообще как-то описать. В силу неразрывной связи этих мыслей с действиями их можно назвать «мыследействиями». 

Мышление экспериментатора работает примерно также как у футболиста. Если естественный словарь футболиста включает «слова» типа «пасовать» и «ударить по мячу», то словарь экспериментатора, привязанного к конкретной установке, складывается из «слов» типа «измерить», «приготовить образец», «записать результат» и т.д. Если этот набор мыследействий  оформился, то их словесные этикетки уже не существенны. На этом этапе решения научной задачи человек перестает обращать внимание, на каком языке он думает, так как его реально важный мыслительный процесс происходит на языке мыследействий, а нормальный человеческий язык служит лишь для фиксации чего-то важного в собственной памяти или для объяснений с коллегами.