Коротко о болезни, где, однако, не только история, но и предыстория важна.
Будучи в Читинском окружном госпитале на обследовании, пока суд да дело, решено было провести курс внутривенных вливаний по поводу укрепившегося диагноза «эндогенный гиповитаминоз». А уже через точно соответствующее инкубационному периоду время я как-то по особенному тяжело заболела сывороточным гепатитом – так это называлось тогда. Выяснилось, что процедурный кабинет для инъекций в окружном госпитале использовался не только для терапевтических больных, но и больных желтухой. Так что (по подсчетам) желтуха оказалась прививочной.
На одном из ночных моих дежурств, где-то уже во второй половине ночи я почувствовала себя очень плохо, и на этом фоне особенно беспокоящей оказалась, как я подумала, крапивница: зудящие волдыри в короткое время покрыли и лицо и руки и все прочие места. Зуд донимал нестерпимо. Я бы попросила медсестру ввести внутривенно хлористый кальций (тогда ничего лучшего не было), но сестричка новенькая, неопытная, вены у меня плохие. Десятипроцентный кальций, если, неровен час, попадёт в окружающие вену ткани, вызывает тяжелейший некроз их. В общем, решила терпеть до утра, когда придут опытные сёстры.
На пятиминутке начальник госпиталя раньше, чем я начала рапорт, спросил: «Прежде всего сообщите, что с Вами произошло – Вас просто не узнать!» Моё лицо было покрыто волдырями.
Кое-как отрапортовав, а затем и получив нужную дозу хлористого кальция – это немного успокоило зуд – я ушла домой. Самочувствие ухудшалось, появилась желтуха, и утром следующего дня я была госпитализирована в изолированной палате.
Состояние, несмотря на, казалось бы, своевременно начатое лечение (лечащим был зав. отделением Рогинко), внимательное и сочувственное отношение персонала, только ухудшалось: ярче и интенсивнее становилась желтуха, прогрессировала слабость, мучил нестерпимый зуд. Все необходимые медикаменты были, недостающие присылались из окружного госпиталя. А мне день ото дня хуже и хуже. Тут и прекоматозное состояние, а потом и коматозное. Бесконечные капельницы, инъекции, обтирания. Уход, как говорится, от всего сердца. А состояние всё хуже и хуже. Такое упрямство болезни при наличии и применении всех необходимых средств для лечения навело Рогтнко на мысль о консультации гинеколога.
Нужно сказать, что к этому времени все ткани тела были так пропитаны железными пигментами, а тургор кожи и тонус мышц - в плачевном состоянии. Кожа и мышцы буквально свисали на костях. Я и стоять уже не могла – мышцы не держат.
Доктор Уманский –опытный гинеколог – с низкой степенью уверенности предположил наличие малого срока беременности, но от вмешательства сразу же отказался, резонно опасаясь (при таком снижении тонуса тканей) прободения.
Однако беременность, даже при лёгком течении желтухи, серьёзно отягощает состояние печени. А в моём случае (сывороточный гепатит) – катастрофе подобно.- утверждает Рогинко. Именно беременностью объясняет он неуспех своевременно начатого и полноценного лечения. И потому прерывание беременности не терпит отлагательства! (Как стало мне известно уже потом, Рогинко даже кричал Уманскому, что если он откажется от вмешательства, то моя смерть будет на его совести)
Доктор Уманский покорился. Но обычно столь - и при его-то опытности -непродолжительная операция в моём случае длилась три часа. Страх прободения требовал большой осторожности и времени. А потому операция была особенно мучительна и для меня, и для врача.
Но в силу какой гнусной идеи он назначил однократное введение морфия, которого даже здоровая печень не переносит без ущерба?! Меня пожалел? О токсическом влиянии морфия не знал?
Операция прошла без прободения. Но вместо ожидаемого улучшения Неописуемая дурнота, тяжелейшая рвота. Людей то вижу, то не вижу. Операция была последней моей надеждой. А тут опять и сознание путается. Возле меня Рогинко и Уманский. А мне – хуже некуда! Опять сознание путается. То я здесь, то не здесь...
Я помню какую-то бредовую ситуацию: будто я куда-то спешу, но вдруг понимаю, что что-то важное, что должно было предварить уход – не сделала! А это очень важно. И нужно вернуться. А я почему-то не могу – и это очень, очень плохо... Потом я опять будто ясно понимала, что всё, что могло быть нужным для лечения, сделано, а мне почему-то совсем худо. Последнее, на что надеялась – не помогло.
А дальше – так и не знаю, было ли это рассудочно или опять в бреду – к Господу обращаюсь: Мне сейчас никак нельзя умирать. Мои мальчики ещё маленькие! Подожди, Господи! Не сейчас, Господи! И такое продолжалось подолгу. А мне было всё хуже.
И я будто бы сдалась, поняв, что ему (Богу) неизбежно необходима моя смерть. И стала соглашаться не жить. Но быть на Земле. Мне не для меня моя жизнь нужна. Я не буду быть. Пусть я буду под Землёй, пусть в могиле, пусть где скажет. Но пусть я буду чувствовать, если дети мои в беде – чтобы тенью невидимой выйти, помочь и такой же невидимкой, тихо, без протестов = вернуться под Землю.
Вот этот, мягко говоря, малоперспективный момент я потом в своих, в процессе выздоровления, рассуждениях я квалифицировала как предсмертие.
Прочно вошедшее в память, оно невыгодно контрастировало с окружающим миром, что представился мне с позиции носилок на зелёной лужайке госпитального садика. А потому и травка зелёная, и небо голубое, и солнышко ясное были для меня так прекрасны, как никогда прежде. Я тогда еще не могла знать слова песни ,
«Как прекрасен этот мир, посмотри!
Как прекрасен этот мир!»
Но чувствовала именно так...
Я и передать не могу, как радовалась тому, что не умерла., и этот прекрасный мир мне доступен. И теперь уже скоро я буду дома, в кругу своих любимых...То есть уже можно было мечтать...
Но тогда...
Вслед за прочувствованным «предсмертием» я, по-видимому, впала в глубокое беспамятство, потому что ничегошеньки вспомнить не могла до самого того времени – по-видимому, следующего утра – когда я увидела сначала белый потолок палаты (не сразу поняв, что это такое), а затем и Агу и Марию Ивановну, хлопотавших возле капельницы у моей постели. И с этого момента началось моё медленное выздоровление. А ключом к моему спасению была, конечно, консультация, предложенная Рогинко. Честь ему и хвала! Как ни досадно было, как ни вредно было введение морфия, но когда под влиянием интенсивной терапии сняли и его влияние, устраненный токсикоз беременности позволил пострадавшей печени постепенно справиться с недугом. Так что и доктору Уманскому (бывают оплошности, что поделаешь!) спасибо за спасение. Я ему и говорила тогда «спасибо!». А он мне: «Вы уж, пожалуйста, извините – операция была очень болезненной и трудной.» Каялся человек!
Когда всё уже прошло, а я уже приступила к работе, мне очень любопытно было прочесть свою «историю болезни», но Рогинко категорически отказал мне. Больше того! Он запер её в сейф, и я с ней так и не ознакомилась. Кое что, таясь от Рогинко, рассказала мне Ага – и в том числе о пятиминутках, где я оказалась главной заботой: был период, когда моё выздоровление было под большим сомнением.
А я и теперь не представляю, почему нельзя было показать историю болезни уже выздоравливающему человеку, тем более – коллеге.
Свободное копирование
