Но молодые не унывали, поверили в кратковременность испытаний. Это уже со временем не сложились у них отношения с Ксенией Васильевной. Видимо молодая женщина на каком-то этапе упрекнула Ксению Васильевну в квартирном излишестве – так, во всяком случае, говорили.
Молодая и красивая Дынкина обладала ещё и хорошим голосом. Петь любила и умела. На новогоднем вечере (балу) её все с удовольствием слушали и просили петь ещё. Она и пела, и танцевала... А вот уже на вечере, посвящённом дню Красной Армии сидела тихо, не пела и не танцевала.
Невдалеке от меня стоявшего Ивана Терентьевича спросили: «А что это Ваша соседка-квартирантка сегодня не поёт? Вы бы попросили её – хорошо ведь поёт!» - «Та чого вже тут просыть?! Ото-ж як прыихала, то всэ спивала, спивала. А тепэр вже так тилькы кашляе» – с насмешливой ухмылкой ответил довольный своим остроумием Иван Терентьич.
Эти даже по прошествии стольких лет вдруг вспомнившиеся эпизоды – не более чем отдельные, ярко запечатлевшиеся картинки из Сретенского периода нашей жизни. А интересны они только тем, что совсем маленькие штрихи из поведения человека так много могут поведать о нём.
У меня вот и поныне не просто добрые, а восхищенно-благодарные воспоминания сохранилась у меня в отношении большинства из моих сослуживцев по госпиталю (в/ч 38066), искренним участием и вниманием буквально вырвавших меня из смерти, да и затем так трогательно выхаживавшим меня в период выздоровления. Невозможно не отдать должное их душевным достоинствам, их умению сочувствовать, сопереживать, но при этом ещё и деятельно участвовать.
Как сейчас, помню массивную фигуру санитарки Дуси. Ежедневно перестилая мне постель, она брала меня – слабую, беспомощную – в охапку, осторожно переносила на соседнюю пустующую кровать (в трёхместной палате я была одна – заболевание из инфекционных) и, тщательно убрав мою постель, тем же способом укладывала меня обратно. Я её как-то попыталась пожалеть. А она: «Не бойтесь, Мария Борисовна. Я на лесоповале работала – не такие тяжести таскала. Вы лучше не сдавайтесь. У Вас же трое деток...» А старшая сестра отделения Ага?! До краёв загруженная заботами отделения, она, по-моему и рабочий день свой начинала с визита в мою палату, и перед уходом – в конце рабочего дня, в отделении был, как она
Говорила, «по пути», обязательно заходила ко мне. Уже после выздоровления я узнала, что был такой период на протяжении моего лечения, когда и пятиминутки начинались с сообщения, жива я или уже нет.
Я помню добрую, миловидную (тоже из местных жителей) медсестру по имени Амалия (откуда это нетипичное для этих мест имя?), всё старавшуюся меня покормить: «Ну. может быть Вы хоть чего-то хотите? Ну, хоть что-то?»
А ещё сохранился в памяти вид стоящей у моей постели самой пожилой из сестричек – Марии Ивановны. В строго облегающем её прямую фигуру белом халате, в косыночке с красным крестом (примерно как у сестёр милосердия Пироговских времён), она стояла с поднятым в правой руке шприцем, готовым для инъекции и, как моей затуманенной болезнью голове казалось, монотонно повторяла: «Мария Борисовна, я Вам укол должна сделать... Мария Борисовна, я Вас уколю... Не будет больно...» И точно так повторялось не раз в день и не один день. И запомнилось так, что и в сновидениях являлось.
А когда я «пошла на поправку» (как любили они говорить), мне, ещё совсем беспомощной и слабой, то несколько раз в день (!) – зависимо от дневных колебаний погоды, на носилках выносили меня в госпитальный садик – «на свежий воздух. И это делалось по их доброй (по добрейшей!) их воле.
Как же мне не помнить их добрые, простые и милые лица, их искреннее желание выручить меня из беды!
И я, правда, не с первых разов, но именно здесь, на носилках в саду стала замечать, как красива всякая былинка вокруг меня. Будто никогда прежде такой красивости я не замечала. Мне с земли, на которой стояли носилки, по особенному красивым казался и небосвод – то в ярком солнечном, то в вечернем сумеречном освещении. Каким красивым и ярким представилось всё вокруг! Как хорош мир божий! И как хорошо, что я не умерла! - на Земле всё так красиво!
Трудно найти слова, чтобы вразумительно объяснить контраст ощущений между предсмертием, которое я каким-то образом сумела или, точнее, успела ощутить и – будто вновь и нежданно обретённой жизнью. Слава Богу, мой предсмертный час не завершился смертью. Но он был. И это без преувеличений. И я уже было почти согласилась с неизбежностью. Почти! Позиции сдавала, но ... не совсем.
Свободное копирование
