Как-то, вспоминая прошлое, в разговоре с Юрой о сёстрах Семёна, я сказала, что, по-моему, они меня просто не любили. На что Юра полюбопытствовал – а почему? Простой вопрос поставил меня в тупик: а в самом деле – почему? Никогда прежде не задумывалась об этом. Да и когда было задуматься, если это ощущение отверженности совпало со временами, требовавшими от меня, совсем тогда неопытного человека – в невероятном темпе и затруднениях военного времени решать особо злободневные, угрожающие жизни моей фактически беспомощной (стар да млад) семьи вопросы.
А ведь недружелюбие ко мне сестёр Галембо ощущалось ещё с Днепропетровских времён – с самого первого знакомства. Это недружелюбие, ввиду его – по моему – незаслуженности, казалось просто предвзятым и потому, как я надеялась, исправимым в ближайшем будущем. Могла ли я предвидеть тогда что это ближайшее будущее окажется Второй Мировой Войной, замотавшей меня так, что, как говорится, ни вдохнуть, ни выдохнуть.
А мне тогда (да и впоследствии, в Каменск-Уральске) так хотелось быть по-доброму принятой в «компанию» сестёр мужа – я испытывала большое уважение к пережитым ими с детских лет трудностям (о чём я знала из рассказов Семёна) и к их, я бы сказала, героической победе над этими трудностями.
Меня довольно холодно приняли при первом же представлении сёстрам. Правда, оно состоялось уже после не согласованной с сёстрами женитьбы Семёна, которую они вряд ли одобрили бы, во всяком случае – до окончания им института. Может быть это и было первопричиной холодности. И ещё: возможно, ошибочной, но уж точно бесполезной была при этом просьба Семёна временно, до получения им диплома, пожить в Дориной, со дня получения (а потом сложилось – до конца жизни Доры) ею так и не использованной квартире. Тем более, что после отказа Семён, наверное обидевшись, упрекнул сестёр, что при разделе их общей квартиры его, только что закончившего школу, просто обделили: по комнате получили Фаня и Дора, а он и не заметил, как остался ни с чем. Так что, вполне возможно, это вызвало недовольство сестёр, и поскольку события возникли на фоне женитьбы, то львиная доля этого недовольства (без какой-либо моей вины) досталась мне. Чужая то – я...
При эвакуации, а она в их случае была заблаговременно организована, все сёстры уехали с семьями, а мен даже не известили об отъезде, хотя со мною была связана судьба ребёнка их брата (кстати, единственного фронтовика в семье). Ну, Бог с ней – с эвакуацией.
Сколько ни продумываю, как ни силюсь вспомнить – ни в Днепропетровске. Ни в Каменск-Уральске – ни разу между нами никаких ссор, разбирательств, препираний не было. Не считать же ссорой Сонино (уже в Каменск-Уральске) «Чёрт вас тащил из этой Пышмы!», если я при этом, ни слова не возразив, только и смогла, что уйти. Монолог – это не диалог, и спором его не назовёшь.
Много времени спустя, когда срочно нуждавшегося в серьёзном хирургическом вмешательстве двухлетнего Володю надо было везти в Свердловск, я обратилась к Соне (у неё там были хорошие связи в медицинском мире), чтобы мне разрешили уход в послеоперационном периоде, чтобы быть вместе с ребёнком. В ответ я получила возмущённое «Ещё чего!», и она тут же ушла. А я знала, что когда Мине – взрослому человеку – понадобилась консультация в Свердловске, то с нею поехал не только Сеня, но и Соня. А для моего малыша даже мягкого, сочувственного тона в отказе не нашлось. А ребёнок был в тяжелейшем состоянии. Выезжать нужно было спешно. С большими трудностями, в переполненном общем вагоне, одна с температурящим, стонущем и плачущим от боли Воёлочкой, добралась до Свердловска. С двухгодовалым ребёнком на руках нелегко было найти нужную клинику и добраться до неё, где Володю, конечно, безоговорочно госпитализировали, но так же безоговорочно отказались принять с ним и меня. Отказали в праве ухода даже после операции. Так что все тяжёлые для малыша дни я была в Свердловске абсолютно бездомной – околачивалась то у «справочной» клиники (хоть что-то узнать!), то около неё, а ночевала на вокзале. Больничный лист у меня только на три дня - на устройство ребёнка. Пробыла я там, в Свердловске полторы недели (на работе потом без объяснений не обошлось), и только когда Володя пошёл на поправку, вынуждена была уехать.
Конечно, ко времени выписки я подготовилась заблаговременно. Семейство Цирлиных (начальника ОТК завода), просто добрые люди дали мне письмо к дочери, жившей в студенческом общежитии, чтоб приняла меня на пару дней.
Воёлочка радостно встретил меня, бегал по коридору, с восторгом рассказывая взрослым обитателям своего отделения, что за ним мама приехала. И только на одного дядьку пожаловался мне тихо. Этот «дядька» всё время стращал его операцией. «Опеяция, опеяция» - жаловался малышочек. Больно было слышать, а ещё хуже то, что он произносил это слово, сильно заикаясь. А ведь я считала, что мы с ним эту беду победили. К сожалению это вернулось, и только потому, что он был в клинике один. Так что возвращалась я домой со страхом, что с заиканием не покончено (забегаю вперёд: к счастью, это оказалось не так, моя логопедическая самодеятельность и Воёлочкино послушание помогли нам навсегда избавиться от этой беды).
Свободное копирование
