Эпизоды эти запомнились, А вот как оказалась в больнице – сам факт госпитализации – я не могла вспомнить тогда. Просто как-то обнаружила себя в больничной палате, где, кроме моей кровати, тумбочки и стула, в левом дальнем углу стоял в упаковке почему-то не освоенный пока аппарат.
Это уже значительно позднее – незадолго до выписки я узнала от мамы, что меня госпитализировали после примерно десяти дней лечения на дому. Почему событие госпитализации не отметилось в моей памяти – не знаю, мне только помнится, что в стационаре я потеряла чувство времени (хотя это, пожалуй, не касалось времени года), понимания происходящего в палате, узнавания лиц. Меня очень затрудняла необходимость общения, (утомляла до истощения), медперсонал, навещавшие меня добрые люди. При всём минимуме такого общения мне всё равно не хватало молчания и покоя. Ни думать, ни говорить – никаких сил и не о чем. И всё это на фоне какой-то тоски бесконечной. Самое страшное, что было непонятно для мамы и пугало её – я не упоминала детей и не спрашивала о них. А она хорошо знала, как они всегда были дороги мне и как самим существованием своим поддерживали мои силы.
Персонал больницы относился ко мне предельно хорошо и сочувственно. Каждое утро мне приносили свежеотжатый морковный сок из в этот же день сорванной на маленьком больничном огородике моркови. Это делали дежурные медсёстры – они хорошо знали меня еще по моей работе врачом-дежурантом. Из-за того, что я не могла есть, не раз приходила главный повар больницы – моя бывшая соседка по первой квартире Мария Ивановна Смола узнать, что бы мне такое приготовить, чтобы я поела. Это она рассказала мне, что по распоряжению главврача ей было разрешено купить для меня на рынке кусочек мяса, чтобы свежим бульоном поддержать мои силы (а я, мол, не ценю их усилий и не ем – корила она меня. В больнице, во всех её подразделениях относились ко мне очень заботливо – всё же знали меня и по моему отношению к работе..
Что меня особенно удивило в рассказах, так это отношение заводских людей к моей беде и к трудностям моей семьи. Я об этом узнала уже на фоне моего выздоравливания – и от мамы, и от Любови Устиновны Найфельд (работник парткома завода, гречанка, замужем за евреем, высокообразованный и хороший человек). Удивило потому, что ко времени моей болезни я уже давно не была в штате завода – медсанчасть стала уже горздравовской организацией. А между тем, пока я была в больнице, группа рабочих тринадцатого цеха убрала и привезла маме урожай с нашего огорода, который мы с мамой взращивали в Саманном посёлке ещё со времени поселения в Соцгороде. Из профкома завода маме прислали талон на детскую шубку и талоны для получения ежедневно одной белой булочки и пол-литра молока.
По рассказу Любови Устиновны, первый шум по поводу моего бедственного положения подняла уборщица заводоуправления (по натуре – бой-баба, к тому же член партии) Медведева, которая на партсобрании заявила, что когда, мол, я могла трудиться – все видели, как много и добросовестно я работаю, а как заболела – помочь некому: семья в беспомощном состоянии, а никто – ничего!
За время моего пребывания в стационаре (а я там пробыла больше месяца) несколько раз по 3-5 человек приходили навестить как представители цехов – в большей или меньшей степени знавшие меня люди. Спрашивали о здоровье, рассказывали что-то. А я, понимая, что эти люди с душевным теплом, с добром пришли ко мне – не только не в силах была как то поддерживать разговор, но и (как это нехорошо, неблагодарно - да простят они меня ввиду болезни) тяготилась их присутствием. Мне бы тишины, покоя, безмолвия...Вот так было долго...
Свободное копирование
