Дни шли, Ничего не происходило. Я ничего не предпринимаю и не знаю, что предпринять. Напрашиваться самой с вопросами – и только потому, что «одна баба сказала»? Хотя эта баба – жена зампреда КРК! Нет, не годится. Ждать, когда сами спросят – нет сил дожидаться. Да и чем это кончится? А если действительно ещё и в суд подадут? – силы то явно неравны.
А нужно сказать, что в те годы (и мне казалось, что так считают все) по мне, так человек, которого судят – заслуженно или даже незаслуженно, - запятнан до конца дней своих. А если ещё и засудят, то это не только тюрьма, но и клеймо на всю твою жизнь и на жизнь детей твоих...
Эти мысли лишали сна. Растили тревогу до страшных перспектив. Ведь документального подтверждения моей правоты нет. Значит, и суд и – мало ли! – тюрьма, и уж конечно позор вполне возможны. Позор на всю семью и навсегда! Умереть – и то лучше! Если детям сиротства не избежать, то пусть хоть без позора...
В сумятице таких мыслей вспомнилось почему-то предыдущие жильцы моей комнаты – сёстры Юдины, добровольно ушедшие на фронт. Так почему же мне - ни за что, ни про что – под суд, в тюрьму? Лучше уж фронтовое искупление пусть не существующей, но тем не менее не находящей опровержения вины. По крайней мере, семье бесчестья не будет. И поскольку другого выхода в паническом осмыслении реалий того времени я не нашла, то решила, что пора уже и маму уведомить о событиях последних дней. Как то всё оговорить.
Вот теперь, вспоминая и пытаясь рассказать об этом фактически коротком отрезке времени, хотя тогда и день и ночь казались очень длинными) почти панической растерянности перед безжалостным соче7танием невиновности с незащищённостью, я не нахожу убедительных слов для объяснения. Разве что беспощадной суровостью времени.
Мне тогда почему-то вспомнилось первое общеинститутское собрание в год моего поступления в институт (1937). Квинтэссенцией этого собрания было публичное отречение сына (только-только поступившего в институт) от отца, арестованного как «враг народа» где-то в конце сентября этого же года. Фамилия студента – Баевский, Моня Баевский, Рослый, толстоватый, мешковатый и несчастный, стоял этот только что закончивший школу молодой человек лет 17-18 перед многочисленным и важным президиумом и что-то бессвязно охрипшим голосом, что он не знал о «деяниях» отца, а теперь и его знать не хочет, публично отказывается от него – «Отрекаюсь!»
Огромный зал, до отказа заполненный студентами и сотрудниками института, безмолвствовал, как никогда... А парня-то «раздавили» - за что!?
И хотя многим было известно, что отказ был предварительно настоятельно рекомендован самим отцом при последней, наверное, встрече, первые годы студенчества Моня был, можно сказать, презираемым. Так это же было ещё в мирное время, а мой рассказ – о суровом военном. Как могло быть нестрашно?
И вот рассказала я маме о возникших обстоятельствах и возможных последствиях. И в семье стало на одного безвыходно опечаленного человека больше.
... Но, что фронт лучше тюрьмы, мама в конце концов согласилась. И на следующий день я пошла в военкомат.
Особо не удивившись, военком (Захаров его фамилия) выслушал просьбу, а затем стал расспрашивать и тут же «подытоживать».
- Значит – семейная? И муж на фронте? И дети есть? Аж двое! И это от них Вы по доброй воле на фронт? А с кем же дети? С мамой? И она согласна?
- Согласна, - говорю я.
Посмотрел на меня как-то необнадёживающе и заключил:
- Вот пусть Ваша мама придёт и сама мне скажет, что согласна.
Мы и время оговорили – назавтра. И пришли, И мама со слезами сказала, что согласна. Захаров помолчал, на нас глядя, и говорит:
- А может быть вы расскажете, что в самом деле происходит?
И я, подумав, что терять нечего, рассказала. Спасибо, терпения у него хватило - выслушать. А последующая простая логика его рассуждений меня тогда, пожалуй, больше устыдила, чем обнадёжила – хотя и обнадёжила немало. И почему я сама не подумала о том, что разрешённая директором Долматовского совхоза продовольственная дотация на такой относительно продолжительный срок не могла быть недокументированной соответствующим приказом по совхозу? И ведь это не так уж сложно выяснить у того же директора. Зачем же я с таким упорством терзалась отсутствием документа именно в заводоуправлении? И уже в тюрьме себя представляла...
И сколько горьких дум передумала – до отчаяния – что же будет с моими детьми! С мамой! Чего только в голову неприкаянную не приходило!
А Захаров так сразу и спросил, почему я не попыталась связаться с Долматовским совхозом, не разыскала того же директора. Ведь не на один денёк разрешена была дотация, а на весь срок командировки – это не могло остаться недокументированным.
Уже на обратном пути, не заходя домой (мама поспешила за детьми) я отправилась в поликлинику, чтоб через главврача поскорее разыскать директора совхоза.
Свободное копирование
