Или ещё был случай: прихожу на вызов к больному ребёнку. Встречает меня мама его и с порога – говорит: «Ох, доктор! Четвёртую ночь не сплю! Замаялась я с ним. Хоть бы помер, что ли!»
Представить себе не могла я тогда, что бывают такие матери. И сейчас удивляюсь я такой убийственной доброжелательности бездетной Физы. Уж как она потом поддабривалась, пытаясь оправдаться.
А для меня тот день не прошёл бесследно. Вечером, убаюкав Владика, никак не могла уложить спать Сашу: просил рассказывать сказки, прижимался ко мне. И я, уложив его рядом, рассказывала, рассказывала... И ребёнок уснул. И я с ним рядом уснула. И снится мне, что я на обходе в детской больнице (никогда там не работала) и в одной из кроваток не обнаруживаю ребенка по имени Валя. Медсестра говорит, что он умер. А я знаю, что у него никаких причин не было для этого. Сестра говорит, что он уже в морге. Не верю, идём с нею в морг. И вдруг вижу там не Валю, а моего маленького... Прижимаю к себе, в сердце такая тоска... Хочу кричать, а голоса нет. И вдруг чувствую, что ребёнок головкой толкает меня – значит жив! И я кричу: «Жив! Он жив!» И просыпаюсь от Сашиного плача и маминого крика: «Что ты ребёнка трясёшь? Ты с ума сошла, что ли?» Вот такой была после Физиных слов ночь. Даже теперь – прошло 75 лет – это воспоминание каким-то образом гложет сердце. Может быть и писать об этом не нужно было.
А остаток того дня я была просто в каком-то мистическом страхе. Я маме не рассказала о Физином «сочувствии». Для меня это была весомая частица пережитого.Работа на заводском здравпункте – это работа в центре заводских ситуаций, заводских событий и происшествий. Это не только оказание медицинской помощи, которая, конечно, должна быть быстрой и эффективной. Работа на заводском здравпункте требовала ещё и знания условий труда в цехах, специфики каждого из них, что в сопоставлении с физическими и профессиональными возможностями конкретного работника лежит в основе профотбора (тоже возлагавшегося на здравпункт). А потому непременно приходилось бывать в цехах, общаться с рабочими, особенно неблагополучными по здоровью.
Видеть и не прочувствовать всей тяжести и сложности их положения (а нередко они работали из последних сил) было невозможно. И если я как врач кому-либо из них могла помочь в социальном плане – хоть немного – я непременно старалась это сделать. Я прекрасно понимала, что мой голос в этом плане очень редко бывал решающим – чаще только рекомендательным, но произнесённый в какой-нибудь инстанции, как говорится «глаза в глаза», а не по справке, и в пользу больного, а не «за себя», нередко приносили пользу, И если это касалось даже маленьких - в масштабе всего человечества – проблем, то для конкретного человека это могло быть немаловажным. Доходчиво мотивированный, например, перевод в другую смену, что не удавалось самому больному, мог что-то улучшить в условиях его труда, кому-то помогла получить необходимое лечебное питание... А случалось, что приведённые мной аргументы помогали кому-то хоть сколько-нибудь улучшить и квартирные условия. И если что-то удавалось, это радовало меня не меньше, чем того, кому помогла. А я в заводоуправлении (со многими его влиятельными инстанциями) нередко бывала по чисто здравпунктовским делам, и заодно удавалось похлопотать о каком-то «болезном». О себе хлопотать я не умела.
И заводчане ко мне относились хорошо, встречали приветливо, что, безусловно, приятно вспомнить.
А под конец моего пребывания в Каменск-Уральске, когда меня настигла беда беспомощности, с какою щедростью и доброжелательством именно рабочие цехов, простые нетитулованные люди и ещё ими будируемый заводской профком, помогали моей семье пережить это трудное время.
Но это – уже в 1945 году, а мой рассказ пока о 1943.
Свободное копирование
