Из санитарок самыми постоянными были Сима из какой-то близко расположенной деревни и Физа из Саманного посёлка – тоже не эвакуированная, местная. Сима – лет тридцати, миловидная, добрая, простодушная. На здравпункте впервые увидела телефон и поначалу боялась его ужасно. А на телефонные звонки (они шли через заводской коммутатор) ответ, учитывая специфику работы, должен быть незамедлительным. Еле уговорили Симу первый раз ответить. Это нужно было видеть и слышать – с каким отчаянием и страхом после короткого пугливого смятения, она вдруг не своим голосом провизжала «Синитарка Сима слушает!» Как-то, подъехав на «скорой» к больнице (сопровождала больного), где тогда находился её пострадавший в аварии друг, она увидела в окне на втором этаже знакомую санитарку и во весь голос завопила: «Эй, слышь-ко! У маво Васи ампературы-жару сколь? А?»
Еще у неё была манера смазывать своё лицо спиртом – считала, что он отбеливает. И делала это тайком от сестёр, используя спирт из маленького флакона, что на столе в перевязочной. Дефицитного тогда спирта и для работы не хватает. Вот и подставили сестрички Симе вместо флакончика со спиртом похожий, но с (очень низкой процентности) ляписом. Сима, в очередной раз улучив момент, когда в перевязочной никого нет, быстренько и щедро смочила ватку, хорошенько смочила лицо и, довольная, вышла. И тут (ох и отчитывала я их потом) встретили её сестрички и с вопросом «Сима! Что с тобой?» Поднесли зеркальце. Увидев потемневшее своё лицо, бедняга испугалась несказанно – думала, не иначе господь покарал её за тайные набеги. И так громко и горестно причитая, каялась, что я, услышав это в своём кабинете, выбежала, как на какое-то чрезвычайное происшествие. С трудом успокоили беднягу, уверив, что всё пройдёт. Испугали больше, чем хотели. Но подвигов подобных Сима больше не совершала.
Физа одним своим высказыванием, которое она искренне считала доброжелательным, запомнилась мне неизгладимо. Из всех сотрудников она была самой благополучной в материальном смысле. Замужняя, старше мужа на 12 лет (о чём с гордостью любила упомянуть), бездетная, имела своё подсобное хозяйство. И муж её работал на этом же заводе не простым рабочим, а мастером. Ко мне Физа относилась очень хорошо, буквально предупредительно. И однажды, когда мои дела были особо плохи, и я пришла на работу не только уставшая, но и расстроенная – у Володи убедительно обнаружилось заикание, моя сердобольная Физа в конце рабочего дня, провожая меня, так жалостливо говорит (мне и теперь повторить это, написать это трудно): «Ох, гляжу я на Вас, Мария Борисовна! Вы такие молоденькие, а жить Вам так трудно. И деток у Вас аж двое. Вот бы у Вас меньший-то помер, а старший то остался!»
Я аж задохнулась от этих слов, разрыдалась: «Физа! Типун тебе на язык! Что ты такое говоришь, безумная! Подумай – что ты говоришь!» -
А она: «Ох, родненькая! Ох, миленькая моя! Да я же хотела, как лучше! Да я ж, Вас жалеючи! Да хорошая Вы моя! Да любимая Вы моя!»
Господи! Какая же тупость дикая! А ведь на Урале я не раз встречалась с подобной эмоциональной тупостью. Вспомнить хотя Пышминскую жительницу (я о ней рассказывала), у которой было «шашнадцать брюхов да семнадцать робёночков». Как спокойно, безо всяких эмоций, она сказала, что пятнадцать детей похоронила; «Да чаво уж там! Одно заревётся – друго заведётся...»
Свободное копирование
