Дневники Николая Добролюбова - 57

11 января

Полный странных надежд и опасений, отправился я в среду к Татаринову. Явился я туда в шесть часов вечера, отец уже ждал меня. Оказалось, что он симбирский помещик, недавно приехавший в Петербург с женой и дочерью. Это очень полный, басистый барин, с усами, придающими несколько свирепый вид его добродушному лицу. Он -- большой либерал и в отношении к дочери не является пуристом. Я это заметил из нескольких слов его и, чтобы вполне определить для себя, как я должен действовать, спросил его положительно, как он думает о произведениях натуральной школы и как говорить о них с его дочерью. Он, не дожидаясь дальнейших расспросов, прямо заметил мне, что чем я буду свободнее, тем лучше, и просил не стесняться ни православием, ни монархизмом. Я ответил, что в таком случае занятия с его дочерью будут для меня истинным наслаждением, и после этого разговор наш сделался жив и откровенен. А. Н., несмотря на то, что сам помещик, стоит за освобождение крестьян. Жена его -- провинциальная дама, хорошего, по-тамошнему, тона. Она мне ни понравилась, ни нет. Ум ее, кажется, довольно медленный, и горизонт умственный довольно тесен. Сама она, очевидно, ничем не занималась теоретическим, а слыхала многое. Говорит она с некоторым особенным протяжением на словах и чуть-чуть напоминала мне этим Подобедову[1] в роли жены городничего. Впрочем, она, то есть Софья Николаевна, гораздо приличнее. Потолковавши в либеральном духе и условившись об уроках, я ушел, не видавши дочери, которая была в это время где-то в гостях.

На другой день, то есть вчера, был первый урок. Признаюсь, я неприятно удивлен был, встретив, вместо ожидаемой взрослой девушки, дитя, с волосами à l'enfant, {Причесанными по-детски (франц.). -- Ред.} неловкое, застенчивое, краснеющее и прячущее головку между своими руками при каждом слове. Я стал с ней говорить что-то, она выражается не очень бойко... Я начал свою лекцию и целый час, даже больше, толковал о развитии русской литературы с древних времен до последних. По временам обращался я к ней с вопросами и заметил, что она знает кое-что, довольно смышлена, не отличается большой памятью. После урока несколько минут я говорил с А. Н. и, видя, что он что-то хочет высказать мне, но совестится, -- я поспешил заметить, что толковал так много и пространно отчасти и для того, чтобы показать ему, как я смотрю на дело и какие мои понятия об этом предмете. Он, очевидно, обрадовался и, радостно пожимая мне руку, воскликнул; "Я ведь это и видел... Я так и думал, слушая вас, -- что вы это для меня больше говорите... Я-то тут и вынес много; ну, а Наташа-то, не знаю, вынесла ли что". Я его успокоил, сказавши, что в другие уроки будут занятия более частные. Семейство вообще хорошо... В Наташу, кажется, я не влюблен, по крайней мере до окончания курса, -- ей нужно по крайней мере год, чтобы сформироваться в настоящую девушку.

12 января

Вчера вечером отправился я к Чумикову, издателю "Журнала для воспитания". Накануне Галахов,[2] наш студент, сказал мне, что у него можно получить переводы с немецкого. Я пошел, не столько имея в виду брать переводы, сколько предложить издателю свои услуги по части сочинения оригинальных статей. Пришел я в квартиру, как-то странно обставленную. Встретила меня пожилая немка и на вопрос: "Здесь живет г. Чумиков?" указала на дверь и лаконически прибавила: "Gehen Sie gerade". {Идите прямо (нем.). -- Ред.} Я сбросил шинель и вошел. Комната была довольно скудно меблирована. На столах и на окнах разбросаны книги. Направо -- дверь, из которой виднелась еще небольшая комната -- как видно, кабинет и спальня хозяина. Эта обстановка расположила меня к нему. При моем приходе он рассуждал с каким-то господином, очень бойким и, как мне показалось, очень надутым, следовательно -- достаточно глупым. Господин этот, не зная языков, берет у Чумикова переведенные с немецкого статьи и поправляет их, говоря, что это стоит столько же работы, как и перевод, и лупя с него за переправку по 10 руб. -- цена перевода. Он у Чумикова и корректор и, как кажется, редактор журнала. Я спросил его фамилию, когда он ушел. Попов -- составлявший какие-то детские книжонки, очень, кажется, глупые.[3] Сам Чумиков оказался простодушным, забитым человеком, несколько туповатым, скромным, имеющим притязание на честность, но по глупости, вероятно, не всегда честным. Я начал толковать с ним о направлении журнала, изъявил насмешливое презрение к консерваторству и услышал от Чумикова откровенное признание, что он хочет издавать журнал в либеральном духе. "Это и убеждение мое, -- сказал он, -- да и если смотреть чисто с утилитарной точки, то нельзя не видеть, что подобное направление заслужит более сочувствия и в публике и, следовательно, принесет более выгод". Я с ним согласился, конечно, и предложил ему свои услуги. Он дал мне переводить начальные упражнения из "Bach der Mutter" {Книга матери (нем.). -- Ред.} Рамзауера,[4] вовсе уж не либеральные и страшно скучные. Я их отдал ему назад, посоветовавши сократить побольше.

От Чумикова поехал я к А. Т. Крылову[5] справиться о положении его дел относительно задуманного им сборника. Оказалось, как я и думал, что его надувают по-прежнему. Это ужасно простодушный человек, добрый до безрассудства, слабый до самоотвержения. Умом он очень недалек, имеет некоторые prédilections: {Предрасположения (франц.). -- Ред.} иначе я не могу назвать его либеральные стремления, мирно уживающиеся с полным уважением к некоторым консервативным авторитетам. Сколько ни толковал я ему, что Вышнеградский -- мерзавец, он никак не может освободиться от некоторого страха перед ним. Это -- как будто провинциальный юноша, желающий пуститься в свет и с умилением взирающий на гордого льва, которого случилось ему увидеть на вечере у своего чиновного покровителя и который обещал познакомить его с лучшими домами. Вышнеградский тоже наделал Крылову несколько обещаний: он обещал, например, выхлопотать позволение издать хрестоматию в новом роде -- чтобы статьи все составляли нечто целое. Он потолковал об этом с Крыловым, тот принялся за работу, выбирал, располагал, отдавал переписывать, целковых сто пятьдесят, говорил он, истратил на одну переписку, а Вышнеградский представил ее в комитет рассмотрения учебных руководств и за это хотел участвовать в выгодах издания, не рискуя ни на какие убытки. Но хрестоматия почему-то не пошла. Вышнеградский бросил дело... С сборником тоже произошла странная вещь: еще с начала 1856 года Крылов заказал статьи некоторым ученым и литераторам, как-то: Крешеву, Мею, Толбину, Данилевскому, Федорову, Томилину, Ив. Михайлову, А. Витту и еще, кажется, кому-то. Они выпросили у него денег вперед (по 40 руб. за лист -- плата очень хорошая) и статей не дали до сентября. В сентябре, в половине, Н. Г. Чернышевский сказал мне, что Крылов просил его написать о Пушкине и Державине, но что ему некогда и он сказал Крылову, что можно об этом меня попросить. Я согласился. Крылов весьма положительно сказал, что у него все статьи будут готовы к 20-му числу, но что меня он подождет и даст мне сроку до 1 октября. Я взялся; о Пушкине я сам написал, о Державине -- Щеглов.[6] Первого числа принес я статьи к Крылову; оказалось, что у него еще только три статьи получены, а все остальные обещают на днях. Я пожалел, что торопился и не обделал статью как следует, то есть ровно ничего не сказал в ней; то же говорил и Щеглов, но делать было нечего. Переделывать в другой раз и хорошие-то вещи я не люблю, а пустяки еще больше. Прошло недели две; Чернышевский вдруг говорит мне однажды, что Крылов просил его принять на себя редакцию сборника, но что он тоже желал бы мне это передать. Я колебался, думая, что эта вещь очень щекотливая, и не мог себе представить, как же это я буду поправлять сочинения известных писателей... Но Чернышевский своей насмешкой заставил меня решиться, и на другой день я отправился к Крылову за статьями. Оказалось, что их все еще было только три, а все остальные обещаны на следующей неделе. Я взял статьи; Крылов просил меня не задержать, потому что он хочет издать сборник к рождеству, так как это будет великолепное издание (с картинками из старинной "Иллюстрации",[7] которая была в заведывании Крылова), могущее служить для подарков. Я не задержал, явился через неделю со всеми статьями, которые были все очень пусты и дики и действительно требовали сильных поправок. Оказалось, еще только одна статья была получена -- от Ю. Волкова. А был уже конец октября. Эта статья была уже верх нелепости, начиналась рассуждением о том, что Россия очень обширна, и оканчивалась патриотическими стихами о русском солдате. Но Крылов был от нее в восхищении. Затем еще раза два был я у него: он уже потерял надежду успеть издать сборник к рождеству и рассчитывал издать к пасхе. Статей никто не присылал... Наконец мне надоели обещания, и я просил его прислать мне, если что получит... Это было в половине ноября, а до сих пор ничего не было прислано. Вчера наконец решился я наведаться. Крылов статей еще не получал, но обещал прислать две статьи -- 14-го, в понедельник. Издание хочет он пустить уже по осени... А как добродушно он однажды рассчитывал, что "вот на следующей неделе (в начале ноября) вы пожалуете ко мне, и мы потолкуем с вами, как нам расположить все статьи и как к ним приладить рисунки"... Бедный Адриан Тимофеевич! Ему вечно суждено испытывать обманы людей. Он даже, кажется, изумился несколько, когда увидел, как верно я сдерживаю свои обещания: он не привык к этому. Вчера он пустился в грустные воспоминания и рассказал мне, что ему повредила много мачеха. У него было нераздельное имение с братом (полковником); Адриан Тимофеевич управлял имением, тратил деньги (конечно, без толку), сделал улучшения (по его словам); пришло время рассчитаться; брат согласился на счет, представленный Адрианом Тимофеевичем и дававший ему право на получение из заемного банка какой-то суммы... В надежде на это Крылов назначил платеж в тот день, когда должен был получить деньги, а он занимался коммерцией, имел библиотеку, издавал журнал. Но мачеха что-то натолковала сыну; тот, вероятно, был глуп и бессовестен и подал протест против брата... Денег, ему не выдали, платежа сделать он не мог, потерял кредит, объявлен несостоятельным. Журнал ("Иллюстрация") лопнул... Жалкий человек Адриан Тимофеевич. Я уверен, что и теперь его надувают: в понедельник он не пришлет мне ни одной статьи... Сегодня случилось занимательное обстоятельство на лекции. Я спросил Вышнеградского о журнале Чумикова. Он начал так: "Из биографии этого человека я знаю то, что он был в ополчении (общий смех) и пошел туда от нечего делать (смех)... Да, думал, думал, что ему делать, и пошел в ополчение. Теперь же он придумал другое: журнал педагогический издавать (смех). Он, впрочем, имеет на это основание: он служил помощником инспектора в одном из женских учебных заведений и оттуда был удален инспектором (смех). Инспектор-то, который его удалил, говорит, разумеется, что он глуп... Ну, я этого утверждать не могу. Во всяком случае, журнал его, вероятно, пойдет, потому что он теперь служит у Щербатова и его журнал, следовательно, навяжут всем учебным заведениям нашего ведомства..." (смех). Тут Галахов возвысил голос и сказал: "Я недавно говорил об этом с Чумиковым, и он мне сказал, что этого не будет, что ему Щербатов даже предлагал, но он не захотел этого..." После этого Вышнеградский переменил тон совершенно. "А, это очень благородно и великодушно со стороны г. Чумикова, -- сказал он. -- Да он, впрочем, в этом и не нуждается. Он человек чрезвычайно образованный, был в здешнем университете, потом несколько лет жил за границей, слушал лекции в Берлине... и очень добросовестный человек, энергии у него пропасть..." и т. д. Звонок прервал этот дифирамб, чудно рисующий отвратительную душонку Вышнеградского.