9 января
Вчера я поверил свои томленья и тревожное состояние сердца М. Шемановскому. Но он привык смотреть на меня как на абстрактную идею, как-то воплощенную, и потому не поверил моим чувствам и отделался шуткой. Он, впрочем, не может, кажется, в самом деле понять мое состояние. Даже если б то же и в нем произошло, то едва ли он понял бы... Да и я-то много ли понимаю тут?.. А между тем судьба готовит мне испытание, может быть. Вчера Благовещенский подозвал меня к себе перед лекцией и, начавши с Плавта, предложил мне отправиться на Моховую, к А. Н. Татаринову, которому он рекомендовал меня давать уроки его пятнадцатилетней дочери... Что, если она хорошенькая и умная девушка?.. Что, если это доброе и радушное семейство?.. В теперешнем своем настроении я рад всякой живой душе, которой мог бы говорить о своих душевных тревогах... Чувства мои рвутся наружу с страшной силой. И что, если я встречу сочувствие? С трепетом, но с сладким трепетом и ожиданием еду сегодня к Татариновым. Теоретически -- я боюсь, что она очень хороша и завлечет меня; но в глубине души -- мне ужасно хочется, чтобы это было именно так, и я очень опасаюсь, что она дурна или глупа, так что мои надежды и опасения лопнут при первом взгляде на нее. А между прочим тревожное состояние души моей выразилось вчера очень оригинальным образом. Еще с утра на лекции Срезневского по поводу какого-то слова его, совершенно ничтожного, у меня вдруг родился целый ряд идей о том, как можно бы и как хорошо бы уничтожить это неравенство состояний, делающее всех столь несчастными, или, по крайней мере, повернуть все вверх дном: авось потом как-нибудь получше уставится все... Этот странный порыв, конечно, скоро был успокоен хладнокровным рассуждением, доказавшим, что подобное намерение глупо. Но все-таки в душе осталось чувство, что надо же делать, если делать, что нечего сидеть сложа руки. В таком настроении был я, когда получил следующее известие. В "Сенатских ведомостях" напечатан был указ, в котором говорилось что-то о крепостных. Весть об этом распространилась по городу, и извозчики, дворники, мастеровые и т. п. толпами бросились в сенатскую лавку покупать себе вольные. Произошла давка, шум, смятенье. Указы перестали продавать... К. ходил вчера в сенатскую лавку. Чиновник ответил на его вопрос об указе касательно крепостных. "Нет и не было..." Но тут же, в две минуты, которые К. пробыл в лавке и возле, человек пятнадцать разного звания приходили спрашивать об этом указе, и всем тот же ответ. Говорят, что извозчики оставили своих хозяев, многие, рассчитав, что теперь им оброку платить не нужно и, следовательно, от себя работать можно, что гораздо выгоднее. Сп. <?> встретил третьего дня вечером двух пьяных мужиков, из которых один говорил, что мы, дескать, вольные с Нового года, а другой ему возражал: "Врешь, с первого числа"... Это меня возбудило и настроило как-то напряженно. Вечером заговорили опять об этом указе, и Авенариус, думая сострить, самодовольно заметил, что для студентов Педагогического института эта новость не может быть интересной, потому что у них нет крестьян. Лебедев стал, по обычаю, очень тупо острить на этот счет, и я, видя, что дело, святое для меня, так пошло трактуется этими господами, горячо заметил Авенариусу неприличие его выходки. Он хотел что-то отвечать и, по обычаю, заикнулся и, стоя передо мной, только производил неприятное трещание горлом. Я сказал, что его острота обидна для всех, имеющих несчастие считать его своим товарищем, и что между нами много есть людей, которым интересы русского народа гораздо ближе к сердцу, нежели какой-нибудь чухонской свинье... Выговоривши это слово, я уже почувствовал, что сделал глупость, обративши внимание на слова пошлого мальчишки; но начало было сделано, Авенариус сказал мне сам какую-то грубость, и я продолжал ругаться с ним, пока не заставил его замолчать грозным движением, которое нужно было растолковать как намерение прибить Авенариуса. Движение это было уже не искренно, а просто рассчитано, и через пять минут я совсем эту историю позабыл, увлекшись течением мыслей Чернышевского в заметках о журналах первого No "Современника". Сегодня оказалось, что Авенариус написал на меня басню -- "Освобождение зверей из зверинца"... Содержание ясно из заглавия и показывает, как хорошо смотрит Авенариус на русский народ... До сих пор я воображал, что он несколько умнее...
Свободное копирование
