8 января
От Срезневского отправился я к Малоземовым. Они только что сели за стол. Постороннего никого не было, только в половине обеда явилась Катерина Осиповна, мать Н. П. Малоземовой. Она назначена недавно начальницею Вдовьего дома при Смольном монастыре, и Александр Яковлевич все смеялся на этот счет, толкуя о том, как Катерина Осиповна может теперь сделать некоторые приобретения на счет казны и как она должна задать бал или обед на казенный счет. Катерина Осиповна, принимая все это к сердцу, сердилась, выражая свое неудовольствие удивлением, как подобные вещи могут приходить в голову Александру Яковлевичу. Между нами, по обыкновению, начались искренние рассуждения, за которые все более и более уважаю я Александра Яковлевича. После обеда присоединилась к нам и Н. П. Началось дело с убийства Сибура. Я заметил, что это совсем не столько ужасно, как кажется, и что у нас подобные вещи совершаются сплошь да рядом, только во тьме и безмолвии. К этому Александр Яковлевич рассказал, что к Шереметеву явился в один день чиновник, которого он выгнал, кажется, из службы, и принес ему нож: "Вы, ваше превосходительство, лишили меня средств жить и кормить осьмерых детей моих, так чем медленно убивать, зарежьте зараз меня и моих детей тут же..." Чиновника, разумеется, прогнали... Через час вошел какой-то голова или старшина -- и Шереметев, под влиянием дурного расположения, хотел немножко круто поступить с ним и погрозил, что он черт знает что с ним сделает. Но голова ответил ему, что я, дескать, выбран не вами, а миром, и служу я не вам, а государю. Шереметев взбесился еще более, затрясся, упал... и удар с ним приключился... Н. П. не соглашалась, однако, оправдать Вержеса. Я сказал, что оправдывать убийство вообще нельзя, но не нужно и так строго обвинять только за то, что оно совершено открыто и честно, а не подло и скрытно, разом, а не медленно, как у нас делается... Отсюда разговор легко перешел, конечно, к ослиной добродетели, которой Н. П. произнесла панегирик, а я захохотал. Смех мой ее озадачил и даже несколько оскорбил. Начался спор, в котором я доказывал, что честный и благородный человек не может и не имеет права терпеть гадостей и злоупотреблений, а обязан прямо и всеми своими силами восставать против них. Вместо всякого ответа на мою демонстрацию в этом смысле Н. П. только руками всплеснула и воскликнула: "Ох, какой он вольнодумец, господи боже мой!" Скоро, однако же, она согласилась, что вольнодумство это очень благородно, но прибавила, что оно может быть гибельно. В этом я с нею согласился. Разговор перешел потом к их маленькому сыну -- Саше. Н. П. в отчаянии от его тупости, а я ее уверяю, что он мальчик очень и очень умный. В самом деле -- это очень даровитая, самостоятельная натура. Он в состоянии слушать и решительно не слыхать объяснений и наставлений, которые ему навязывают и которых ему не угодно слушать. Он не может выучить наизусть ни одной строчки, которой не понимает, и поэтому хуже всего идет у него катехизис, которого, конечно, и нельзя понимать умному человеку. Даже в самых его движениях, в голосе видна какая-то своеобразность. Если он заплачет, то уж по-русски -- заревет, давая полную волю слезам и крику; если рассердится, то крикнет и рукой картинно махнет, и это, конечно, значит, что его чувства не ограничиваются словесным выражением, а рвутся проявиться на самом деле. Он также терпеть не может, чтобы с ним принимали тон, какой обыкновенно употребляют с маленькими детьми, -- тон подслащенный, снисходительный, улыбающийся... На подобный тон отвечает он односложными фразами и только тогда может разговориться, когда с ним начинаешь толковать серьезно, как со взрослым. Ему лет семь или восемь. Я уверен, что это богатая натура, ленивая от сознания своих сил и упорно противящаяся скверному влиянию ложной цивилизации -- от обилия неиспорченного здравого смысла... Андреевский вчера рассказал мне, как у них Вышнеградский врет, надувает и надувается... Однажды он читал у них о Иоанне и страшно ругал его за что-то (вероятно, в противоречие Караимзину, из которого читал он). Вдруг входит принц Ольденбургский. Он соскочил с кафедры (что не принято там), отвесил низкий поклон и сел только после приглашения принца. "Итак", -- начал он и опять повторил все, что было сказано, только в противную сторону, то есть хваля Иоанна. Принц ушел, и Вышнеградский спрашивал воспитанников: "Что, он у вас часто бывает?.." -- "Да,-- говорят ему,-- почти каждый день". -- "Вот как! Ну да, разумеется, нечего ему делать-то, так и ездит..." Этот анекдот хорошо характеризует Вышнеградского, равно как и то, что он в классе назвал Адр. М. бездарным за сочинение, а сам у нас на лекции восставал против подобных объявлений, называл их варварством и гадостью в последней степени...
Вечером от М<ашеньки?> перевалился я к Галаховым. Алеша был в цирке, Сергей Павлович сидел с Варварой Алексеевной, и, кажется, оба были не в духе. Он находится, должно быть, под влиянием назначения Прянишникова. Варвара Алексеевна тотчас стала просить меня прочесть что-нибудь. Но читать было нечего. Обратились к старым книжкам "Современника". Сергей Павлович сказал, что очень хороши "Записки учителя музыки", а Варвара Алексеевна вместе с Натальей Алексеевной стали меня просить прочесть их. Отказаться было нельзя, но я их читал прежде, повторять не хотелось, и я озлился. Мгновенно стал я мрачен, в сердце была какая-то ярость, тяжело было, и черт знает какое скверное расположение духа пришло при мысли о необходимости читать для других то, чего бы я сам не хотел читать. Я все старался оттянуть чтение, толковал с Сергеем Павловичем об Искандере, которого он наповал ругает, прибавляя, что с ним был хорошо знаком брат его, который, может быть, имел бы такую же участь, если бы не умер заблаговременно. К счастию, судьба бросила под руку Варваре Алексеевне первый том "Легкого чтения", и я вызвался прочесть для них "Дневник лишнего человека". Они согласились, и в ту минуту дурное расположение мое прошло; мне стало легко и спокойно. Но как я страдал, приятно страдал, читая первую половину рассказа, никем не тревожимый и не прерываемый... На половине нам помешали, и впечатления раздвоились... Пришел Мартынов-fils, а потом père, {Отец (франц.). -- Ред.} стали толковать о родовой чести, о потере которой он очень сожалел, чем возбудил во мне желчный смех... Потом Наталья Алексеевна отправилась делать чай, и чтение на время прекратилось. Мы остались вдвоем с Варварой Алексеевной, и я стал ей говорить совершенно беззастенчиво о своей застенчивости, неловкости, незнании светских приличий, неуменье держать себя в обществе и т. п. Она соглашалась, что я действительно не боек, но утешала меня тем, что все означенные достоинства находятся во мне не в столь высокой степени, как я думаю... А в самом деле -- какое ужасающее сходство нашел я в себе с Чулкатуриным... Я был вне себя, читая рассказ, сердце мое билось сильнее, к глазам подступали слезы, и мне так и казалось, что со мной непременно случится рано или поздно подобная история. Чувства же, подобные чувствам Чулкатурина, на бале мне приходилось не раз испытывать... Вообще с некоторого времени какое-то странное, совершенно новое, неведомое мне прежде, расположение души посетило меня... Я томлюсь, ищу чего-то; по пятидесяти раз в день повторяю стихи Веневитинова:
Теперь гонись за жизнью дивной
И каждый миг в ней воскрешай,
На каждый звук ее призывный
Отзывной песнью отвечай...
Жизнь меня тянет к себе, тянет неотразимо. Беда, если я встречу теперь хорошенькую девушку, с которой близко сойдусь (разумеется, не из разряда Машенек), -- влюблюсь непременно и сойду с ума на некоторое время. Итак, вот она начинается, жизнь-то... Вот время для разгула и власти страстей... А я, дурачок, думал в своей педагогической и метафизической отвлеченности, в своей книжной сосредоточенности, что уже я пережил свои желания и разлюбил свои мечты... Я думал, что выйду на поприще общественной деятельности чем-то вроде Катона Бесстрастного или Зенона Стоика... Но, верно, жизнь возьмет свое... И как странно началось во мне это тревожное движение сердца!.. В первый раз шевельнулось оно во мне, когда я услышал от Б. Куракина, что княжна Трубецкая -- очень бедная девушка -- выходит за Морни. Не могу определенно вспомнить своих чувств в ту минуту, но знаю положительно, что с тех пор я не знаю покоя, и социальные вопросы переплелись в моей голове с мыслями об отношениях моих к обществу, в котором мне именно суждено жить. Вместо теоретических стремлений начинается какая-то лихорадочная жажда деятельности, и деятельности живой, личной, а не книжной, неопределенно безличной и отвлеченной... Что-то будет?.. Может быть, конец моих учебных подвигов совершенно испортится теперешним моим расположением, но противиться ему я не в силах...
Поздним вечером пригласила меня Наталья Алексеевна к себе, будто бы за книгой. Но, в сущности, ей было нужно переговорить со мной. Разговор начался уверением в ее доверенности и расположении ко мне и просьбою, чтобы я постарался внушить Алеше несколько лучшее расположение к матери и более приличное обращение с нею. Я отвечал ей, что мало могу помочь ей, так как причина неуважения к ней сына заключается, по моему мнению, не столько в нем или в ней, сколько в постороннем, но весьма сильном влиянии. "Что же это такое?" -- "Я, конечно, не имею права говорить вам о том, что я угадываю и что вы, разумеется, сами хорошо понимаете, но во что мне, как человеку чужому, мешаться было бы нескромно..." -- "Нет, говорите... Вы нас так давно знаете... Пожалуйста... что вы думаете?.." -- "Сергей Павлович -- именно я нахожу, что обращение Сергея Павловича не больше как перенимается Алешей". -- "Да, это правда... Но что же мне делать?.." -- "Не обращайте внимания на Алешу и даже старайтесь подсмеиваться над его капризами и всякими претензиями. На него ничем нельзя подействовать так успешно, как насмешкой". -- "Но я этого не могу..." -- "В таком случае подождите, когда он будет умнее, потому что чувства любви в нем нет, значит, надобно ждать, когда рассудок убедит его в необходимости уважать, если не любить мать". -- "Но я не могу равнодушно выносить то, что он теперь делает... Мои требования очень невелики. Я уже не требую от него любви, я только хочу, чтобы он был со мной вежлив. А то он совершенно не умеет обращаться со мной... Шесть дней мы с ним ссоримся теперь, Варвара Алексеевна его посылает просить у меня прощения, и он приходил два раза, но с какими фразами: "Что, вы всё еще дуетесь?.. Ну, пора перестать..." Я его, разумеется, прогнала от себя. В другой раз он пришел и говорит: "Ну, давайте же мириться... Хотите..." -- Я опять должна была прогнать его..." Все это, разумеется, было рассказано весьма подробно, с женскими объяснениями, переливаниями из пустого в порожнее, десятикратными возвращениями к одному и тому же. Но сущность разговора состояла именно в том, что я записал. Мне стало жаль бедную мать до того, что я хотел обратиться к ней с откровенными упреками в неумении обращаться с сыном, в непонимании истинной любви материнской и пр. ... Я хотел открыть ей глаза на ее самое, но порыв мой удержало и расхолодило меня замечание о том, что она требует только вежливости, замечание, приправленное еще хорошей мыслию о том, что это не только для нее нужно, но и для него, что в обществе вежливость и хорошие манеры необходимы, что она сама хорошо воспитана и утерпеть не может, чтобы не заметить сыну, когда он садится с локтями за стол или грубые речи говорит... Я увидел после этих слов, что тут мне делать и толковать нечего, и поспешил кончить объяснение, сделавшееся мне неприятным, обещавши употребить все мое влияние на Алешу, чтобы внушить ему лучшие мысли. Когда я сошел вниз, Алеша уже спал, и я ничего не сказал ему -- ни тут, ни поутру. И хорошо сделал. А странны семейные отношения этой фамилии. Отец любит сестру своей жены и беспрестанно пикирует свою жену. Сын с малых лет привык к этому и тоже смеется над матерью, когда она скажет глупость. А это бывает нередко. Убитая разными неприятностями (она, кажется, знает своего мужа и сестру), больная, пьющая постоянно какие-то мерзости, она часто бывает не в нормальном положении. Она делается томною, вялою, впадает в изнеможение, глаза посоловеют, она ничего не слышит, отвечает будто спросонья, физиономия получает жалобно-кислое или сонно-апатичное выражение. Тут, если станешь непременно вызывать ее на разговор, она начинает говорить с сердцем разные глупости. Воспитана она дурно (хотя и говорит на трех языках, кроме русского), круг ее понятий очень ограничен, занятий она никаких не имеет. Встает в 10 часов, пьет кофе в постели, лежит до 11, около 12 сходит вниз, в час завтракает или пьет чай, потом сидит, смотрит, разговаривает -- о погоде, о визитах, о знакомых, о письме, вчера полученном, и т. п. С двух часов (если она не уходит гулять или с визитами) отправляется к себе и, кажется, ничего тоже не делает или присядет за какое-нибудь шитье или вязанье. Часа в три начинает одеваться к обеду. От пяти до шести обедают. После обеда Сергей Павлович сидя спит, а она сидит в его кабинете, иногда разговаривая с сестрой или гостями, если есть гости, а чаще так, задумавшись или, лучше, дремля. Когда я бываю, то читаю обыкновенно что-нибудь, реже -- рассказываю. Но и это бывает как-то вяло и бездушно. "Comme c'est joli" -- больше ничего нельзя услышать о хорошей повести. О других говорится: "Comme c'est drôle". {Как это прекрасно... Как это забавно (франц.). -- Ред.} Через неделю все это позабывается, равно как и вообще разговоры забываются. Двадцать раз говорил я о медицинских разжалованных студентах и каждый раз снова должен был рассказывать историю, как они разжалованы и куда посланы. Немного позже Наталья Алексеевна отправляется к себе -- переодеться к вечеру (не каждый день, впрочем). В девять часов чай... После чая, часу в одиннадцатом, посидят немножко, поговорят, и в одиннадцать Сергей Павлович ложится спать. Наталья Алексеевна отправляется к себе и сидит еще несколько времени -- говорит, что она пишет письма по вечерам. Но я знаю достоверно, что ее корреспонденция вовсе не может быть названа слишком обширною... При таком образе жизни -- где же быть веселой и довольной... А сердце у нее от природы доброе. Она все желает иметь милльоны, но для того, чтобы раздавать их, как она говорит. Сына своего она -- уверяет, что любит; вероятно, в самом деле она в этом уверена, да и нельзя же матери не любить сына. Но теплой материнской любви она не понимает. Она тешит сыном свое самолюбие, когда его хвалит и балует; и то же самолюбие оскорбляется в ней, когда он выказывает ей свое неуважение... Он-то сам ее уже совсем не любит, потому что презирает ее. Он от природы не глуп, но никогда не учился, не думал, развит более физически, нежели умственно, -- так что двенадцати лет он уже имел полное понятие о всех тонкостях половых отношений, а теперь, четырнадцати лет, уже изведал их на деле; рассуждать же логически не умеет и злится, когда его поражают в споре, что я часто делаю. Он понимает, что бессилен против меня спорить, но согласиться не хочет. Это сознание своего бессилия заставляет его прибегать к авторитетам. И первый авторитет его -- отец, затем -- разные господа из важных его знакомых, из учителей и т. п. Впрочем, как мальчик, никогда о себе не думающий, он держится авторитетов этих только в теории, когда речь зайдет о деле, а на самом деле всегда руководствуется одной своею прихотью. Если бы он был беден, попал в хорошие руки и знал, что ничего не получит в жизни без собственного труда, то из него еще могло бы что-нибудь выйти. Теперь же никакого толка не будет. Так и выйдет из лицея -- пустым, надутым малым, не умеющим определить своей последней цели, с узким взглядом, с самыми варварскими предрассудками. Он, впрочем, может быть, и честен будет, по крайней мере формально. Нет, однако, -- сомневаюсь я в этом...
7-го числа начались у нас лекции. Вечером был я на уроке у Куракиных, и Борис сказал мне между прочим, что кн. Трубецкой, отец невесты Морни, много проказил на своем веку, так что даже с него сняли княжество, и он пишет на визитных карточках своих: M-r Troubetzkoj né prince Troubetzkoj. {Господин Трубецкой, рожденный князь Трубецкой (франц.). -- Ред.} Это забавно. Морни сам, по словам Бориса, просто parvenu, {Выскочка (франц.). -- Ред.} нажившийся от ажиотажа, особенно во время сопр d'état, {Государственного переворота (франц.). -- Ред.} и что самое начало его известности относится к 1848--1850 годам. Борис прибавил при этом: "Да иначе и не может быть с братом Луи-Наполеона..." Это мне нравится... Вообще Борис обнаруживает стремление к развитию, расспрашивает меня о философии и религии и сказывал мне, что кн. Щербатов говорил его maman, {Матери (франц.). -- Ред.} что лучше поступить на математический факультет, так как там лучше способности развиваются: все надобно думать и соображать самому. Отчасти это, конечно, и правда. Но более, мне кажется, зависит развитие от способа занятий, нежели от самого предмета их. А Чернышевский может служить прекрасным доказательством...
Вечером вчера зашел я к Решеткину. Этот молодой человек успешно развивается. Некоторые догматические формы стоят еще в его голове нетронуты; но уважение к разумным убеждениям уже сильно в его душе. Мы толковали с ним о несоразмерности состояний, о роскоши, о браке, и он совсем не чуждается радикальных объяснений, которые я делал ему на этот счет. В глубине души он даже давно сочувствует им и смутно предугадывал их, но только прямо высказать боялся до сих пор. Между прочим, он давно согласен был со мною касательно несчастных женских омнибусов. Когда я заметил, что они чувство любви совершенно отделяют от удовлетворения животной похоти мужчины, он рассказал мне, что сам видел в ...... девушку, которая, спокойно отдавая себя на удовлетворение всякого, плакала навзрыд, когда мужчина, которого любила она и который пришел к ней, рассердился на нее за что-то.
Другой случай рассказывал ему знакомый: девушка ..........вдруг зарыдала, когда он поцеловал ее, и после того не могла утешиться, проклиная свою горькую участь... Для меня это очень замечательное явление. Решеткин говорил еще о Левшине, сыне А. И. Левшина, поступившем тоже в университет в нынешнем году. Судя по его словам, это должен быть хороший человек, и не фанфарон, и не охреян, вроде Демидова. Демидов этот, получая 200 000 доходу в год, чуть ли не все их проживает, ничего не делает, пьянствует, шатается по ....... получил даже, говорят, шанкер... Вот уж это непростительно: он имеет все средства быть постоянно в самом лучшем обществе, проводить время в занятиях благородных и полезных, приносить, наконец, пользу обществу. А вместо того он черт знает на что тратит и свою жизнь, и свое богатство... Этот человек и стоит всякого презрения. Но, странное дело! -- возвращаясь от Решеткина, я дорогой мечтал о том, как бы можно было познакомиться с Демидовым... Мечты эти влезли в мою голову совершенно бессознательно, и когда я заметил их, то успел только удивиться и, конечно, переменил предмет своих дум...
Свободное копирование
