В камере научили хитрить: кто плохо переносит голод, тех вызывают днем, а вечером приносят им обед и ужин (не положено оставить человека без обеда!). Тех, кто любит поспать, вызывают ночью: только наконец ляжешь в постель, через четверть часа стук ключей - "пожалуйте бриться" до трех или четырех. Я - соня, намекнула Зотову, что страдаю бессонницей, а в другой раз, что мне плохо без обеда, и помогло: стал вызывать днем.
Сижу у него в кабинете за столиком справа от двери, смотрю в окно. Голуби! Откормленные массой отходов с кухни и объедков от господ, от зеков, потерявших способность есть, они воркуют и спариваются за окном, точно издеваясь над замученными людьми. Жирные, чувственные, неопрятные птицы. Терпеть не могу и удивляюсь, почему св. Дух и символ Мира в образе такой противной твари. Налезая друг на друга от жадности, дерутся до крови не хуже крыс. Смотрю и жду битья и пыток, но нет... (и в 19-й камере никого еще не били). Зотов смотрит исподлобья жесткими глазами, пишет протокол и задает вопросы, а я, подобно Шехеразаде, плету ему часами быль и небылицы, подписываю, не читая.
ДЕЛО No ... Так в чем же дело? Мама тоже здесь, и наш дом разорен дотла. Не могу себе представить, как она все переносит с ее непокорным нервным характером, самолюбием и упрямством, с ее любовью ко мне, к очагу и к своим вещам? Кто возбудил это Дело таким неправдоподобным доносом? Хранение американского оружия! Заговор! Побег в Финляндию! Радиослушание "Голоса Америки"! Групповая антисоветская агитация! Да, слушала радио в Царицыне у Э. М. и рассказывала своим, и нашли у меня в столе вещественную улику - перевод с французского статьи эмигранта Михаила Осоргина, которую Э. мне принес. Но не более того. Отчасти виновата и мама: к нам нередко приходил поболтать о политике муж одной родственницы, Тол Абатэлло - статист Большого театра. Человек не очень умный, очень реакционный, он увлекался оккультными тайнами Блаватской, писал посредственные стихи "под Надсона" и прятал их под тюфяк. Он вел с мамой громогласные беседы за столом при открытом окне, а рядом за стеной у другого окна сидел Трубенев, сексот МГБ, злой, как цепная собака. Трое - уже "сообщество". Мама никогда не считалась с моими просьбами вести себя осторожно: нас погубило собственное дурацкое легкомыслие. Подозреваю еще кое-кого, но не имею доказательств.
Если нет убеждений, за которые надо умереть, можно заставить следователя бить кулаком по пуховой подушке - признаваться в чем угодно, играть в шашки-поддавки. Он жаждет "контрдействия", протеста и теряется, когда его нет. Заговаривать зубы даже забавно. Я не имела и не имею никаких иллюзий насчет "законов". Гораздо хуже сидеть в своей тюрьме коммунистам и простакам, благоговейно верующим в справедливость родной системы: они мучаются вдвойне, переживая наряду с унижением горькое разочарование, гнев и тоску.
Свободное копирование
