Через два дня вызвали ночью на первый допрос: попробую описать его документально. Солдат-конвоир, спустив на лифте, долго вел меня по коридорам, руки назад. На границе между внутренней тюрьмой и Дворцом МГБ-НКВД-ГПУ-ВЧК поставил лбом к стене и сменился, другой солдат слегка обшарил меня и повел дальше, по широким, до блеска натертым коридорам этого знаменитого здания на Лубянке. Встречались смазливые накрашенные секретарши в узких юбочках, но ни один арестант здесь не может столкнуться с другим - график расписан с дьявольской точностью, до секунды. Меня привели в кабинет к следователю Зотову (вероятно, псевдоним). За большим письменным столом сидит небольшой приземистый человек южного типа - не то кавказец, не то узбек: черные волосы, низкий лоб, сросшиеся брови, колючие черные глазки. Бритый с просинью на красных щеках. На нем пиджак и синяя рубашка. Сидит, наклонив голову набок, и скрипит пером. Я сижу поодаль и жду. Он молчит, я молчу, полагая, что он должен задавать вопросы. Проходит полчаса, час, два... он все пишет и пишет. На стене большая карта СССР, на ней цветные линии к точкам от Москвы до самых до окраин - карта архипелага ГУЛаг. Смотрю на нее; проходит еще час, и мне становится трудно сидеть на стуле. Призываю на помощь йогу, пытаюсь сосредоточить взгляд на полу - но на паркете мерещатся какие-то рожи, мне плохо. Не выдержав, я тяну руку, как школьник в классе. Он, не поднимая головы, говорит:
- Ну, что?
- Вы будете спрашивать меня?
- Сознавайтесь в своих преступлениях. Я давно жду.
- А я жду вас, разве не так? Я не знаю, как это...
- Сознавайтесь сами.
- В чем? В чем вы обвиняете меня?
- Вам лучше знать. Говорите.
Тут меня осенило: все заранее решено. Не надо хныкать и спорить.
- В каких же преступлениях надо сознаться? Что вам угодно?
Он как будто замялся, отложил перо и посмотрел на меня:
- А это мы хотим узнать от вас, говорите.
- Я признаюсь во всем, что хотите, мне нечего терять, все равно.
- Мы не обвиняем, а выясняем. Дело зависит от вас.
Я решила идти нестандартным путем и принялась выкладывать все начистоту: не верую в коммунизм, слушала "Голос Америки"; работала с иностранцами, но всегда честно; люблю западную литературу; была индивидуалистом, туристом, эстетом и прочее. Пусть ломится в открытую дверь. Ничего конкретного он не спросил, нажал кнопку - явился солдат: "Заберите арестованного". Тем же путем обратно в тюрьму. Было часа четыре ночи, а в шесть - подъем. Хуже всего не спать.
Бабаджан убрали из камеры, ввели взбешенную женщину лет тридцати. На ней висит мятое заграничное платье, отобрали пояс. Она выходит из себя, ломает руки и, мотая растрепанной головой, кричит: "Безобразие! Беззаконие! Мерзавцы, я им покажу! Я докажу!" Алекс-Максимова имела счастье или несчастье выйти замуж за американца, сотрудника "Associated Press". Его отозвали в США, ее с ним не пустили - брак с иностранцем тогда считался недействительным. Чем резче она требовала отъезда, тем круче был запрет. В огне возмущения пошла просить помощи в посольство США, и в пяти шагах от двери ее любезно пригласили сесть в машину... от Манежной площади до Лубянской тоже два шага. Алекс-Максимова пыталась повеситься на своем пояске; она ведет себя в камере как дикая кошка, ругается, плюется на допросах - тем хуже для нее.
Тиха Алла пробует успокоить Алекс-Максимову, а я убедить, что здесь "нет выхода, есть только вход" (М. Волошин, "Пещера"), но тщетно: у нее неукротимый нрав, и кончилось тем, что за буйное поведение ее перевели в Лефортово - страшную железную тюрьму.
Свободное копирование
