Из записной книжки филолога - 4
Сергей Михайлович Бонди очаровывал нас Пушкинской строкой, Владимир Николаевич Турбин, блестящий мастер афоризма, учил нас не бояться собственных, даже самых дерзких, мыслей, учил раскованности, дерзаниям. Колдовская словесная вязь его лекций - магически действовала на студентов..
А какими были мы, студенты, в смысле нашей внутренней жизни, наших воззрений, предпочтений?
Мы были разными: добрыми и злыми, умными и не очень. Но главное - мы были в чём-то, совсем немного и не все из нас ... - "хунвейбинами", правда, не осознавая этого (Маленькое отступление: недавно на лекции я употребила это слово: "хунвейбины". Оказалось, что сегодняшние восемнадцатилетние такого не слыхали. И хорошо).
Мы были этими вышепомянутыми яростными существами, зажигательными комсомольцами, раз и навсегда уверовавшими в то, что и они сами, и их идеология - непогрешимы. Где-то мы прочитали,, что "молодежь - барометр партии", и были убеждены тогда, что на общем комсомольском собрании можно решить все вопросы, в том числе - и личные. Это называлось - разобрать чье-либо персональное дело (например, заставить жениться, вынести выговор, осудить, исключить). Правда, жестокие сердца нашего руководства можно было смягчить, если исключенный поработает годик на заводе и принесет хорошую характеристику с производства. Или, например, расплачется. Или - покается (только искренне, так, чтобы ему поверили).
И еще: у нас не разрешалось девушкам носить брюки, это считалось буржуазным, осуждали за это. Называли таких "стилягами". В фильме Валерия Тодоровского "Стиляги" хорошо показан ужас гонений на таких отчаянных и невинных ниспровергателей запретов. Против девушек, носивших брюки, "принимали меры". Стиляг мужского пола тоже преследовали. "Стиляг" критиковали, как умели: выговоры, карикатуры в газете, разоблачающие стихи и пародии в факультетских и центральных газетах, по радио и по телевидению. Сатирические сценки на тему "стиляг" - постоянно исполнялись на праздничных студенческих вечерах.
Запрещалось гостям после одиннадцати вечера оставаться в комнатах общежития. Заграничная одежда тоже не приветствовалась ( так же как и джаз). Но джаз всё равно звучал в наших общежитиях. Кому-то это не нравилось ("Ты - "не наш человек", "джаз - это буржуазная музыка", "классово чуждая нашему советскому строю" ). Была даже даже песенка: "Сегодня ты играешь джаз, а завтра - Родину продашь"). Но как я любила джаз Глена Миллера в "Серенаде Солнечной долины"(трофейный фильм" !
И всё же ветерок первой оттепели постепенноразрушал часть запретов. На факультете училось уже много иностранцев - посланников дружественных компартий. Они были иначе одеты (нам казалось, что шикарно), привезли с собой пластинки Элвиса Пресли, записи самбы, румбы, ча-ча-ча. Мы поначалу не умели танцевать под эту музыку, но с восхищением смотрели, как итальянцы и югославы исполняли рок-эн- ролл, и еще что-то, немыслимо раскованное, чуть ли не танец с кинжалами. А я, как и многие,советские студенты, еще в школьном кружке старательно изучала чинные бальные танцы. Пришлось переучиваться.
Раскованные танцы - ладно, а вот дальше стало происходить нечто уж совсем немыслимое: некоторые вступали в браки с иностранцами!
К такой свадьбе стала готовиться и моя красавица сестра Женя (она училась на два курса младше). Руку и сердце ей предложил итальянец Бернардино (Дино) Бернардини (Впоследствии, в Италии, он издавал журнал о России "Slavia").
Созвали общее комсомольское собрание курса, чтобы осудить мою сестру за её решение вступить в брак с иностранцем (хотя Бернардини и итальянский коммунист, и хотя отец его - известный антифашист, но все же - кто знает?). Во всяком случае, собирались поговорить на этом собрании с самой с невестой: вдруг откажется от своего выбора?
Женя, зная энергетику и пафос подобных мероприятий, на собрание не пошла. Однако попросила одного своего однокашника, с которым дружила, Колю Рубцова, сказать какие-либо слова в её защиту и, если получится, выступить на этом собрании.
Коля был хороший друг, и произнес с трибуны следующие слова, - по-детски наивные, но самоотверженные , ведь он был настоящий друг:
-Вот вы все Женю осуждаете. А Тургенева читали? Зачем Елена поехала за Инсаровым в Болгарию? Да чтобы там делать вместе с ним РЕВОЛЮЦИЮ!!!
Аргумент был неожиданным и непререкаемым. Он сразил неприятелей наповал. Страсти поутихли. Экспорт революции! Как будущий Че Гевара! Это было романтично... Хотя, вряд ли есть на свете люди, менее приспособленные для революционных деяний, чем моя сестра.
Итак, первый тур Комсомольского бюро в битве за торжество запрета брака моей сестры с итальянцем - был проигран. Приступили ко второму туру: вызвали из Ульяновска, для сурового разговора на факультетском бюро ВЛКСМ, мою маму, Зинаиду Игнатьевну (в прошлом - пламенную комсомолку двадцатых годов). Собрание не подействовало. Начался следующий этап отговаривания.
Из "Записной книжки филолога "-5
Задача осложнялась тем, что непосредственно жениху высказывать какие-либо возражения не стоило, всё-таки он -посланец Итальянской компартии. Дело было тонкое. Предпочтительнее всего было расстроить этот брак материнским несогласием. Вот для таких целей и вызвали из города Ульяновска мою, как им казалось, провинциально-пугливую мать.
Но они не знали, что такое быть комсомолкой двадцатых годов из подмосковного поселка Железнодорожный. Например, они не знали, что значит состоять в комсомольской ячейке и в то же восхищаться "мещанским" поэтом Сергеем Есениным. И при этом не отречься от него, когда тебя заставляют отрекаться под угрозой исключения из комсомола. Да еще и при этом спросить своих судей простодушно, читали ли они Есенина... Оказалось -никто не читал, но все равно осуждал ... ведь в газетах про Есенина писали: "кабацкий поэт"! А уж газетчики-то всё знают. Комсомолку Зинаиду Тюрину обвинили в потере бдительности, в том, что она читает классово чуждые, развращающие книги. В ответ Зинаида почитала своим комсомольским товарищам наизусть есенинские стихи: "Собаку Качалова", "Свищет ветер". Потом покорно спросила: "ну, что тут может развратить?". Тогда, в 1923-ем году, ей удалось смягчить непреклонные сердца своих соратников по комсомолу и отделаться только строгим выговором, да еще - приказанием снять со стены портрет поэта-"отщепенца". Она подчинилась. Портрет со стены сняла, любовалась им тайно. Вед, всё равно, - любить-то Есенина ей никто не мог запретить.
Но теперь другие комсомольцы хотят запретить её дочке любить итальянца-коммуниста. Ну уж нет! Не в характере Зинаиды Тюриной, дочери Георгиевского кавалера, было подчиняться абсурду. В то же время она понимала, что это дело напролом выиграть невозможно.Надо быть дипломатичной.
Она хорошо подготовилась, и на первый же вопрос: " Почему же вы так воспитали свою дочь, что она у вас за иностранца собралась замуж, в капиталистическую страну поедет ?", - моя мама, Зинаида Игнатьевна, ответила весьма строго.(Надо заметить, что она участвовала в комсомольской самодеятельности города Железнодорожный, тогда - Обираловка - и умела произносить речи весьма пламенно, но правдиво). Итак, она сказала:
-Это, напротив, я у вас хочу спросить, куда же вы смотрели. Я-то вам ее сюда в Москву учиться прислала. Девочке в семье были привиты хорошие, советские взгляды. Как же вы, комсомол, работаете с молодежью? Мы вам детей своих, можно сказать, доверяем, надеемся на вашу воспитательную работу, а вы вон как. Что же это у вас за воспитательная работа? Это просто халатность, а не работа с молодежью.
Больше ее ни о чем не спрашивали. Отпустили с миром.
А вскоре Дино и Женя сыграли студенческую свадьбу.
Правда, не обошлось без сложностей. Дело в том, что Женя закончила филфак на год раньше, чем Дино. По закону, как замужняя женщина, она могла остаться с мужем, в Москве. Но наш отец сказал: "Нет, Женя, отработаешь государству за свое обучение в поселке, под Ульяновском". И Женя поехала на год учительствовать в посёлок Вешкайму, Ульяновской области.
Из "Записной книжки филолога "- 6
Это был интернат для неблагополучных детей. Дети полюбили ее. Она делала с ними теневой театр, рассказывала про Москву, у нее была ангельская внешность. Целый год на уроках труда они, под ее строгим присмотром, вырезали фигурки для показа спектакля "Кот в сапогах", наклеивали их на картон. Работа требовалась филигранная. Но в конце года была премьера. Кукловодами был сами дети. В тот день весь интернат был счастлив.
Одно только ребят не устраивало: карманы на пальто у доброй и красивой учительницы из Москвы были слишком, по их просвещенному мнению, большими. Такая в Москве была мода., непривычная для Вешкаймы. А все непривычное попадало под слово "стиляга". Со стилягами боролись по радио и по ьтелевизору. А тут - у преподавательницы - стиляжьи карманы. Да еще у любимой преподавательницы!
С этим необходимо было бороться. Чтобы вернуть ей человеческий, вешкаймский, облик, все средства были хороши. Можно было даже "нечаянно" попасть снежком по карману.
Но один мальчик, очень сильно привязавшийся к московской учительнице, решил действовать методом просьбы и убеждения. Во время ежедневного гулянья он устраивался на заборе и два часа, без остановки, с высоты своей позиции, убеждал:
- Явгень Ляксанна, а, Явгень Ляксанна. Вы утпорите карманы-ти, а?
Мальчик любил учительницу и не хотел, чтобы её дразнили .Старался ее защитить...
А однажды чья-то сдавшая в интернат своего ребенка мама позвонила ему откуда-то. Это было диковинное событие. Весь интернат сбежался в фойе посмотреть на счастливчика, чтобы присутствовать при эпохальном сюжете. Телефонный разговор был, но сама мама не приехала. Больше, в течение года, никто из близких детям не звонил и не появлялся.
Год закончился и пришлось Жене расстаться с интернатовскими детьми, с поселком, с другими молодыми учительницами, приехавшими в Вешкайму по распределению, после окончания Ульяновского пединститута. От них она узнала некоторые региональные народные пословицы . Например, вот одна из них: если вслед за тобой идёт парень, желающий познакомиться, следует гордо продекламировать, почти не глядя в его сторону: "Не подкашливай рублями, своя трёшница в кармане".
...А впереди у неё была Италия, рождение сына Марка (теперь живет в Москве, билингва и синхронный переводчик). В Италии она в совершенстве выучила итальянский язык и, вернувшись в Москву, стала переводчиком в издательстве "Прогресс", преподавателем итальянского языка.
Из "Записной книжки филолога "- 7
С самого первого посещения аудиторного корпуса МГУ на Моховой появилось обстоятельство, которое тревожило мою душу.
Это была малозаметная табличка из черного металла, висевшая у входа в так называемый "новый" корпус МГУ. Она оповещала, что здание построено в 1833-36-ом годах архитектором Евграфом Дмитриевичем Тюриным. Фамилия моей матери тоже была - Тюрина. Только много лет спустя, занимаясь родословной и найдя общих родственников, я установила, при помощи Елены Тюриной-Трояновой, что отец Евграфа Дмитриевича, архитектор, "вечноотпущенник" фрейлины Измайловой, Дмитрий Андреевич Тюрин - наш общий предок. Евграф Дмитриевич Тюрин приходился родным братом моего и Елениного прямого предка Леона Дмитриевича Тюрина. Кроме Университетского корпуса, церкви Св. Татьяны и библиотеки при нем, Евграф Тюрин выстроил Богоявленский храм в Елохове, возвёл собственный дом на Знаменке, 5, где сейчас... галерея А. Шилова (В прошении Тюрин написал: "дом сей будет украшением Боровицкого холма"). Евграф Тюрин восстанавливал Архангельское, Демидовский дворец (ныне -Президиум Академии наук). Еще до братьев Третьяковых Евграф Тюрин пытался подарить Московскому Университету уникальную общедоступную галерею из своей коллекции, собранной им на средства, полученные за ремонт дворцов у богачей. Но помещения ему для этого не выделили, пришлось картины распродать.
Коллекция его состояла из 415-ти картин "всех художественных школ Европы". Всю эту историю я описала в монографии "Евграф Тюрин, архитектор и коллекционер", вышедшей в 2005 году в Издательстве УРАО. (Текст помещен также в библиотеке М. Мошкова)
Евграф Тюрин построил Университетскую церковь Святой Татьяны. В советское время в ней открыли Дом культуры МГУ. Там работал студенческий Театр.
Здесь же я увидела первый в моей жизни капустник, очень смешной для наших пятидесятых: сюжетом его был... не удивляйтесь...советский стриптиз!
На сцену выходила симпатичнейшая, по русской моде - русая и крепко сбитая (коня на скаку остановит), девушка. Все, как положено - валенки, телогрейка, шапка-ушанка.
Звучала несколько развязная музыка. Девушка одаривала зал обаятельной, неотразимой, но всё же - извиняющейся улыбкой. Вот она приближается к ширме, делая на ходу несколько скованных, стеснительных па. Правда, она старается быть посмелее, и от этого стеснительно улыбается.
Затем, как бы нехотя, она скрывалась за ширмой. Музыка звучала всё призывнее и все громче. Публика видела, как эта, спрятавшаяся за ширмой стриптизерша вешает на кромку ширмы, один за другим, элементы своей одежды. Саму девушку... не видать. Только - свешиваются ватник, шарф, ушанка. С краешка ширмы, на полу, невидимая рука артистки выставила валенки. Музыка гремит. Это - кульминация. Затем (так же невидимо) происходит одевание... тоже за ширмой.. Зрители - в курсе этого невидимого процесса, поскольку вещи с краёв ширмы одна за другой исчезают (в той же невидимой последовательности).
Наконец, - бравурная, победная музыка, это -заключительные аккорды! И вот - улыбающаяся, обаятельная стриптизерша, в полной своей амуниции, в валенках - выходит из-за ширмы... Она удаляется все с той же привлекательно-призывной стеснительной улыбкой, делает скованно-несмелые па, не лишённые, впрочем, претензий на отчаянную смелость... С тех пор и я научилась сочинять капустники.
Сюда, в Дом Культуры МГУ на Моховой, к нам приезжала Лиля Брик. Счастье: "Лиличка вместо письма" - сидит почти рядом. Божество Маяковского. Рядом со мной!
О том, что появлялось и другое божество, нам пока знать было не положено. Но очень скоро ветер оттепели принесет нам это познание. На вечерах декламации, которые стали устраивать двое наших любителей этого жанра - Валентин Непомнящий и Алла Бирюкова, прозвучали доселе не публиковавшиеся в Советском Союзе стихи Маяковского "Татьяне Яковлевой". Валентин Непомнящий вскидывал копну своих черных кудрей и, обжигая публику своим горящим, синим, полыхающим взглядом, гордо читал:
Я все равно Тебя когда-нибудь Возьму!Одну - или вдвоем С Парижем!!!
Алла Бирюкова декламировала Блока. Потом снова Валентин Непомнящий- он читал "Кёльнскую яму" Бориса Слуцкого: "О бюргеры Кёльна, да будет вам срамно! О граждане Кёльна, как же так? Вы, трезвые, честные, где же вы были, Когда, зеленее, чем медный пятак, Мы в Кёльнской яме с голоду выли?"
А потом Непомнящий неподражаемо и романтично пел: "Выпьем за Марикиту, дочь звонаря в Толедо, в танце - как ветер, в любви как пламя, лучше и краше девушки нет в Севилье, во всей Севилье". Эти художественные чтения были днем. А вечером звучал в Доме Культуры на Лениниских Горах запрещенный рок-н- ролл. Записи на магнитофонах привозили иностранные студенты. Так странно смешивались в те времена старое и новое. Я расскажу об этом в следующем рассказе - воспоминании "Не из Лермонтовского семинара?"
Свободное копирование
