Не из лермонтовского ли семинара?
(Воспоминания семинаристки и письма В.Н. Турбина)
Именно эта шутливая фраза, произнесенная Владимиром Лакшиным, тогда - аспирантом, потом - блестящим литературным критиком, всплывает в моей памяти и заставляет меня улыбнуться, когда я говорю о нашей студенческой юности. Наш любимый и очень еще молодой тогда преподаватель Владимир Николаевич Турбин везет нас, своих студентов из лермонтовского семинара, на экскурсию в Михайловское, Тригорское, к «волнам голубой Сороти».
Владимир Николаевич Турбин
С нами в группе - несколько его аспирантов и среди них - Владимир Лакшин. Он совсем взрослый, в нем, как и в Турбине, - ни тени нашей скованности, стеснительности, робости. Он шутит, цитирует Ильфа и Петрова, снисходительно роняя необидный вопрос, а знаем ли мы этих авторов? Но мы так многого еще не знаем, а сколько нам запрещено знать, исключено из учебных программ! Мы не знаем обэриутов, Марину Цветаеву, Осипа Мандельштама, Николая Гумилева, Михаила Бахтина... Да мало ли еще кого из великих нам было не положено знать, потому что некие ретивые служители просвещения посчитали их вредными для нас!
Пока мы стеснительно отмалчиваемся, Лакшин берет в руки гитару и поет песню про «город Николаев, фарфоровый завод», где живет девчоночка, а ей 21 год. Далее все, как и положено в жестоком городском романсе начала века. Вот уж обманутая девчоночка «ребеночка несет», «а он, умница, спрашивает: кто, говорит, папаша мой?». Певец делает паузу, окидывает нас, своих восторженных слушателей, внимательным, изучающим взглядом и задает нам мечтательный вопрос: «Откуда такие умные берутся, не из Лермонтовского ли семинара?». Я - в тихом, молчаливом восхищении и от его артистизма, и от этого смешного вопроса, и от его песни, и от его снисходительной дружбы к нам, желторотым филологам.
Софья Митрохина. 1953
А еще больше восхищения было от того, что Владимир Николаевич Турбин, руководитель нашего Лермонтовского семинара, придумал для нас эту поездку и так много интересного рассказывает. Спустя десятки лет, в 1980 году, он спросит меня, а что все-таки ему, как преподавателю, удалось рассказать нам такого, что потом пригодилось бы нам в жизни. И я ответила: все пригодилось, особенно та свобода думать, ничего не боясь, без зашоренности и без внутреннего цензора, которые так часто мешают людям проявлять себя. Я говорила ему, что мы научились видеть вещи, предметы, события с разных точек зрения, иногда с противоположных, так, как это и бывает в жизни, и из нас потом уже никто не смог сделать догматиков. У Турбина был бесподобный дар педагога: никогда не повышал ни на кого голоса, не распекал, никакого уничтожающего или унижающего резюме, - лишь тонкая, скользящая ирония, которая заставит встряхнуться, мобилизоваться и... все исправить в нужном ключе. Он всячески оберегал нас от того, чтобы у нас опустились руки, чтобы мы потеряли веру в себя. Напротив, эту веру в себя он всячески созидал. ..
Но все-таки, как обескураживающе досадно было прочитать на полях своей курсовой работы его любимое замечание «в огороде бузина, а в Киеве дядька»... "Где вода, - где мельница"... Удивительно, что, когда в 1979 году я позвонила ему с просьбой дать рецензию на вышедшую в моем издательстве книгу о Пушкине, он произнес вдруг: «Как же, помню, 6-я французская». Мне стало страшновато, я со стыдом должна признаться, что, помня в лицо и по имени каждого своего однокашника, я все-таки умудрилась забыть номер своей группы, а он, он, у которого было потом бессчетное количество групп, он - помнил.
Чуть позже я привела к нему домой свою дочь, тогда - десятиклассницу, чтобы он проконсультировал ее, как надо писать вступительное сочинение: она поступала на романо-германское. Он беседовал с Ксенией очень долго, я ждала на кухне, а потом она вышла и произнесла: «Да-а, вот это педагог, как же вам всем повезло».
Нам действительно повезло, но мы тогда этого не знали. И все-таки та внутренняя свобода, которую мы обрели в его незабываемом Лермонтовском семинаре, чуть было не сыграла со мной злую шутку. Дело в том, что на каком-то энном курсе у нас была обязательная педагогическая практика, в образцовой школе, в районе Садового кольца, неподалеку от американского посольства. Завуч этой школы ежегодно руководила нашей практикой и слыла корифеем тогдашней педагогики. Она четко вела пафосную партийную линию, следила за политической выдержанностью содержания уроков, за идеологической наполненностью преподавания и преподавателей, но, увы, откуда же мне, студентке из Лермонтовского семинара, было знать обо всем этом?
Не обременяя себя "идеологическими" вопросами о том, что можно и чего нельзя говорить в стране победившего социализма, я решила блеснуть на своем уроке и рассказать ученикам о Михаиле Юрьевиче Лермонтове что-нибудь такое -этакое, о чем раньше они даже и не догадывались . Ошеломить их так же, как ошеломлял нас В.Н. Турбин на своем Лермонтовском семинаре. Для этого мне нужна была какая-нибудь неожиданная для них новость. Ну, чтобы захватить их воображение в самом начале моих объяснений. Я пошла готовиться к зачетному уроку в Ленинскую библиотеку и нашла интересные факты лермонтовской биографии, о которой наше тогдашнее лермонтоведение отзывалось скупо : Я выписала обширную трактовку его стихов «На запад, на запад помчался бы я, где цветут моих предков поля» - нашла комментарии к его порывам, мечтам оказаться на родине предков, баронов Лермонтов, в Шотландии. Стихи о том, что у М. Ю. Лермонтова предки за границей тогда подробно не комментировались- Я переписала всю информацию в тетрадку и потом с выражением прочла эти стихи о предках поэта и все комментарии к ним. За этот урок я должна была получить оценку по предмету «Педагогическая практика в школе».
Ошеломляя всех учеников новыми для них познаниями, я вдохновенно и подробно рассказывала им о предках поэта. Дети меня с интересом слушали, но вдруг… Завуч-куратор неожиданно прервала мои объяснения, гордо и угрожающе вышла к доске, загородила меня своим высоким телом и стала сама говорить о предках Михаила Юрьевича Лермонтова, но… только по линии Арсеньевых, Салтыковых… то есть по родовому древу его бабушки. А о предках со стороны отца поэта завуч и словом не обмолвилась. Хотя я, еще в самом начале урока успела сообщить ребятам, что исконная фамилия звучит как Лермонт, но была переделана на русский лад: Лермонтов.
Потом, в своем кабинете, один на один, завуч долго и строго выговаривала мне о глупости и безыдейности моего объяснения. Я думала, по наивности своего возраста, что меня заставят дать еще один урок, «исправительный», - раз этот никуда не годится… Но мне ничего такого не предложили, а просто поставили отметку, даже не «три», а «четыре». Откуда такая милость, ведь она же кричала на меня и называла мой урок безобразием и «безыдейностью? Как я потом поняла, заслуженному учителю СССР не к лицу было выучивать своих стажеров ниже, чем на четверку. И тем более не к лицу допустить юную студентку МГУ выйти к доске, не проверив досконально всё, о чем она будет говорить и не проверить также, нет ли в ее тексте какого-никакого «антисоветского космополитизма».
Гораздо позже я поняла, что подобные мои заявления про Лермонтова, или какого другого русского поэта, могли быть вообще расценены тогдашними идеологами как идеологически вредные, со всеми вытекающими последствиями... Но, к счастью, мы начали учиться после марта 1953-го года: это было начало оттепели и цензурная хватка, хоть и медленно, но начала слабеть.
Вот уже и любимому литературоведу В. Н. Турбина, М.М.Бахтину, разрешили (благодаря турбинским хлопотам) – жить, хоть и не в Москве, но в Подмосковье. Турбин навещал его, заботился о нем, привозил продукты и лекарства, беседовал с ним подолгу. И старался рассказать нам, своим студентам, о "карнавале" и других идеях М. Бахтина, но - не называя его имени, ибо это было опасно и для опального ученого, да и для Турбина, и для всех нас, студентов Лермонтовского семинара. Труды М. М. Бахтина тогда еще не издавались.
Но в конце концов начальство обо всем этом узнало, и вообще --поведение Владимира Николаевича начальникам не понравилось до такой степени, что его, блестящего специалиста по русской литературе ХIХ века, потеснили с отделения русского языка и русской литературы (самого многочисленного) и разрешили читать курс только на романо-германском отделении, где студентов всегда меньше, а значит, и «вредные» мысли достигнут минимального числа ушей. Однако, все равно: на лекциях Турбина всегда присутствовало так много слушателей (даже и с других факультетов приходили), что, по образному выражению его ученицы Софии Саламовой (выпуск 1968-го года), «народ висел на люстрах».
Студентки всех курсов и выпусков неизбежно влюблялись в прекрасного, блестящего и ироничного Владимира Николаевича. Недавно моя подруга (на два курса моложе меня) рассказала, как в коридоре филфака на Моховой появилась стенгазета - отчет Лермонтовского семинара об эксурсии. Там были милые длинные стихи студентки, посвященные В.Т., которые заканчивались вот так" Я ждала. ..Но ты был непрbступен, как скала!"
Не так давно мы с Дмитрием Урновым вспоминали один случай, произошедший еще на нашем курсе, на «картошке». У нас ведь тогда было модно посылать студентов и преподавателей «на картошку» - помогать колхозам собирать урожай. Я даже знаю, по рассказам критика Г.А.Бялого, что знаменитый литературовед Борис Михайлович Эйхенбаум, будучи со своим курсом где-то на картошке» в каком-то колхозе, сочинил частушку: «Мы с миленком целовались От утра и до утра, А картошку нам копали Из Москвы профессора».
В тот незабываемый сезон выкапывания картошки - студента Дмитрия Урнова поразило внезапное девическое оживление, когда вдруг кто-то громко произнес: «Он едет, он едет!!!». Таким возгласом «дозорные» сообщили о том, что долгожданный серенький «москвич» Турбина показался на пыльной сельской дороге. Как только весть эта достигла ушей наших филологических красавиц... их всех с картошки - как ветром сдуло! Побежали краситься и пудриться.
О, картошка! Мне остается только пожалеть, что я никогда туда не ездила. Дело в том, что параллельно я занималась в театральных студиях, позже - в Студенческом театре МГУ, у молодого тогда режиссера Марка Захарова. (Играла там Эльзу из «Дракона» Евг. Шварца). Театральное дело не позволяло покидать студию. Как я благодарна Зое Сироткиной и другим нашим «комсомольским богиням» за то, что они беспрепятственно позволяли мне манкировать картошечной трудовой повинностью. Но в душе я всегда жалела: сколько интересных влюбленностей, юмора и песен привозили наши однокурсники с этой фантастической «картошки». Но какая уж тут картошка, когда есть театральные подмостки.
Я уже говорила, что на своем знаменитом Лермонтовском семинаре Владимир Николаевич Турбин открывал нам мир литературы, открывал его прекрасно и празднично. Но иначе, чем Сергей Михайлович Бонди, --тоже наш любимый преподаватель, известный пушкинист. В.Н. Турбин говорил о Сергее Михайловиче Бонди: «Он чувствует литературу кончиками пальцев». Владимир Николаевич настолько заинтриговал меня этими словами, что я... через год пошла уже в пушкинский семинар.
Сергей Михайлович Бонди
Первая фраза, услышанная мною от С.М. Бонди, была: «Наша литература началась с Пушкина и... Пушкиным же и закончилась». Выходило, что все сюжеты были обозначены Пушкиным, а остальным оставалось только их разрабатывать. Ну, что ж! Впоследствии я и сама убедилась в этом. Но всё равно… для меня фраза эта не касалась Лермонтова. Кроме того, мне, студентке, только что написавшей работу «Ритмы и интонации лирики Лермонтова», работу, одобренную самим Турбиным, трудно было поверить в такое.
Спустя много лет Турбин спросил меня, как же я могла покинуть его семинар, и я тогда ответила ему, что студенческое молодежное любопытство не позволяло мне останавливаться на какой-либо одной теме, хотелось взять от университетской системы побольше эрудиции . Наверное, это был нормальный эгоизм юности. После Лермонтова я занималась в семинаре по изучению творчества Ф.М. Достоевском (Поспелов) и - в Пушкинском семинаре Сергея Михайловича Бонди. Потом писала диплом на тему "Маленьких трагедий" ( "Каменный гость").
Надо сказать, однако, что во время консультаций по курсовой работе Сергей Михайлович Бонди рассказывал о вещах, с моей «просвещенной» точки зрения, вовсе нелепых. Например, он цитировал, да еще с выражением, стихотворную строку Пушкина о «страшных опытах любви» и доказывал, что строка эта относится к Амалии Ризнич, которую поэт, по словам Бонди, страстно любил. Оставалось только удивляться тому, сколь нелогично рассказывает нам об этой возвышенной любви старый профессор. Ведь любовь, была уверена я, - это праздник жизни, а не какие-то там «страшные опыты». Не Освенцим же все-таки, а - Любовь…
При всем своем несогласии с Бонди, я все-таки находилась в плену его идей. Но не всех идей. Некоторые из них я считала старомодными, принадлежавшими тому самому времени, которое «ушло, как вздох». И в то же время… все высказывания знаменитого «опоязовца» как-то странно меня будоражили. Вот, например, Бонди в своей коммунальной комнатке проводит консультацию по курсовой. По какой-то, уже забытой мною ассоциации с Пушкиным, профессор читает мне из Блока: «Ночь. Улица. Фонарь. Аптека». Он называет эту строку урбанистичной, трагичной. Почему? Мне пока это непонятно. И ночь, и улица, и фонарь, и аптека могут быть даже в глуши, - у нас, на окраине города Ульяновска, например (где живут мои родители и где нет никаких признаков цивилизации, а тем более – урбанизма). Или вот Дон Жуан в «Каменном госте». Почему он гибнет? Ведь он встретил наконец свою донну Анну. Как интересно мог бы развернуться сюжет! А тут - «пожатье каменной десницы», и всему конец. До чего трудно в это поверить. Нежизненно как-то. Статуя, и вообще. Статуи, как известно, не двигаются. И это все не какие-то детские сказочки, а вполне взрослое произведение. Античные авторы, и я это твердо выучила, вводили фигуру «Бога из машины» в тех случаях, когда не знали, как завершить сюжет. Но Пушкин-то знал, наверняка знал. В чем же все-таки тогда смысл этой символической концовки?
Но каким изумительным педагогом был Бонди! Он вдохновенно и терпеливо объясняет мне пушкинскую идею о том, как беспорядочно и ущербно для себя - растратил Дон Жуан свою молодость, сколько вины на нем. И эта безмерная вина не даст ему возможности быть счастливым.
Потом, все годы, эта идея о необходимости жить, не причиняя зла другим людям, будет «укреплять мою душу и заострять мое сердце».
А сколько мужества надо было иметь нашим любимым преподавателям, чтобы защищаться от таких агрессивных сил, как партком и доносы! По чьему-то угодливому доносу была назначена проверка на тему: проводит ли Бонди на своих лекциях партийную линию или какую другую - буржуазную, например? Я была на той лекции, где на последних рядах сидели проверяльщики. Я разглядывала "их". Не знаю, может быть, им это просто вменили в обязанность, может быть, они делали свое дело искренне? Не знаю…но, к счастью, оргвыводов после той проверки не последовало.
А вот на консультации по курсовой, все в той же маленькой комнате Сергея Михайловича на Чистых прудах, где за стеной на рояле играли его жена или дочка Наташа, куда прорывался звон трамвая 'А' и где между створками оконной рамы хранился его любимый зеленый сыр, - я спросила его с непозволительной для своих двадцати тогдашних лет наивностью: «Неужели кому-то нужны такие проверки?».
Он ответил, что сейчас, после 1956-го года, после доклада Н.С. Хрущева «О культе личности И.В. Сталина» -- это уже не так опасно, как в прежние времена, в тридцатые годы, когда ангажированные критики ополчились на троцкизм, формализм, на ОПОЯЗ и на все на свете. Тогда в центральной печати появлялись авторские статьи, по своему пафосу напоминавшие то ли «не могу молчать», то ли легальные доносы с передергиванием фактов. В те годы, как рассказал мне Сергей Михайлович, напечатали одну статью, которая могла бы, наверное, сделать его узником Гулага: автор доносительства приписал Бонди слова, против которых он, Бонди, и возражал на своей лекции (или в статье?).
Я опять недоумевала и задала очередной тупой вопрос, почему же Сергей Михайлович не написал немедленного опровержения в центральную прессу. «Но ведь все всё знали. Зачем же мне было отвечать?» - спросил он.
Этих наших преподавателей, С. М. Бонди и В. Н. Турбина, я считаю легендарными, а встречу с ними - большой удачей своей жизни. И Владимир Николаевич Турбин, и Сергей Михайловия Бонди, - обладали способностью видеть и передавать студентам поэзию восприятия не только литературы, но и - самой жизни.
Владимир Николаевич Турбин был мастером блистательных метафор. Многие его метафоры и парадоксальные формулировки на всю жизнь западали в сознание, странно будоражили, заставляли соглашаться или - вести полемику.
Тайный смысл одного «парадокса от Турбина» я, например, открываю для себя всю жизнь: он сказал мне тогда о "мудрости посредственности". Эта фраза перевернула тогда все мои представления об оценке человека: то, что мы порою клеймим словом "посредственность" - может оказаться на самом деле талантом жизни.
А недавно, в беседе со мной наша однокурсница (ныне - декан филологического факультета МГУ) Марина Ремнёва сказала мне о Турбине, что встреча с ним была самым ярким её впечатлением от филологического факультета: "Меня поразил его подход к литературе. Этот его взгляд на литературу произвел на меня такое впечатление, что я не решилась пойти в литературоведы, боясь быть недостойной его". Я спросила тогда у неё, чем же он ей более всего запомнился? И она ответила: "Простотой. И неординарностью. Уже на первом занятии он задал нам вопрос: "Чем объединены "Повести Белкина"? Почему Пушкин соединил эти, в общем-то, пять разных сюжетов под единым названием?". Мы тогда долго думали над ответом, но так ничего и не придумали. А на следующем занятии он объяснил нам: "В каждой повести главную роль играет случайность, от случайности зависит всё". Я поняла тогда, что сама случайность может быть главным героем литературного произведения. Он всем нам тогда задал планку, он поставил нам, студентам, мышление, научил думать нетрафаретно".
Еще в начале 60-х (благословенное время первой оттепели) вышла блестящая книга В. Н. Турбина "Товарищ время и товарищ искусство". Мы все читали эту её, охотились за ней, дарили её друг другу. А Марина Ремнева рассказала мне однажды, что она "не только читала «Товарищ время», но и присутствовала на разбирательстве «ошибок, допущенных автором издания». Вот как это происходило: «Мы тогда все пришли на заседание кафедры. Я была в то время аспиранткой. Против Турбина выступали очень страшные люди - наши же преподаватели той поры. Хотелось зареветь от отчаяния. Почему-то вспомнились тогда строчки из стихов Маяковского: "Так, должно быть, жевал вымирающий ихтиозавр случайно попавшую в челюсти фиалку".
После выхода в свет книги «Товарищ время и товарищ искусство» начались для Турбина долгие годы замалчивания, гонений и непечатания. Он как-то мне сказал, во времена глухого застоя: «Я ведь терпелив, 20 лет жду своего часа. Меня нигде не печатают, и терпение мое иссякает». А вот что я прочла в "Воспоминаниях" Зинаиды Головня в Инете: «В перечне его работ, приводимом сборнике «Прощай, эпос», 1990г., - отсутствует книга "Товарищ время и товарищ искусство". На вопрос «почему?» - «получила ошеломивший ответ: он отказался от своих дорогих "товарищей". Пояснил, что иначе ему пришлось бы уехать из страны, стать эмигрантом. Что же крамольного содержит эта книга? Ответа нет».
Он говорил, что считает себя биографом М. М. Бахтина и когда-нибудь издаст о нем книгу.
Несмотря на печальные годы непечатания, присущий ему юмор никогда не покидал Владимира Николаевича. Следуя этой черте своего характера, Турбин вывесил на кухне портрет своего главного гонителя... среди связок лука, чеснока и бутылок с подсолнечным маслом.
… Уже когда Турбина не стало, на филологическом факультете вышло новое, расширенное издание книги нашего преподавателя "Пушкин, Гоголь, Лермонтов".
Есть еще одна тема, которой я хотела бы сейчас коснуться.
Свободное копирование
