Нас воспитывали по принципу: "критика и самокритика - движущая сила нашего общества". Мы в этот принцип безусловно верили и на собраниях резко критиковали всех и вся, нисколько не сомневаясь в правоте коллективного мнения. Ведь, как сказал поэт: "единица - ноль, единица - вздор. Голос единицы - тоньше писка. Кто его услышит? Разве - жена. И то, если не на базаре, а близко". Критиковали, например, неуспевающих студентов, их внешний вид, подражание Западу, буржуазную моду, неучастие в общественной жизни и пр. Нас не учили тому, что всегда надо дать шанс провинившемуся, что не надо обрушивать на него грубый и беспощадный кулак общественного мнения. Дело ведь доходило и до исключения студентов.
Где же было таким исключенным, гонимым искать защиты? Да всегда у профессора Бонди. Он безоговорочно давал всем прекрасные характеристики - ну, например, писал о том, что данный студент подает большие надежды и в будущем непременно проявит себя на поприще науки... Да мало ли чего еще. Ему, правда, в этих случаях начальство не верило, но - документ есть документ. А мы с удивлением обнаруживали: дашь человеку шанс, не заклюёшь - и у него может появиться возможность взять второе дыхание. В преподавательской доброжелательности тоже проявлялась незримая педагогика С.М. Бонди.
Объясняя мне материал на одной из консультаций по моей курсовой работе о Пушкинском "Каменном Госте", Сергей Михайлович упомянул про ОПОЯЗ, в состав которого он входил в 20-30-ые годы, про гонения на это объединение, про особые приёмы, которыми пользовались критики-"разоблачители".
Так, в 1937 году один из них напечатал в центральной прессе разгромную статью, которая могла бы, наверное, дорого стоить Бонди : автор доносительства приписал Сергею Михайловичу слова, против которых он и возражал на своей лекции. Я наивно спросила, почему Сергей Михайлович, известный и уважаемый пушкинист, не написал опровержения в Центральную Прессу. Он мне ответил: " Зачем? Ведь все итак обо всем этом знали. Какой смысл отвечать?"- ответил он.
Эти его слова я тогда не поняла и подумала: " Ведь за правду надо бороться до конца. Как Павел Корчагин" ( я выбрала Павла Корчагина, потому что в отношении Павлика Морозова у меня уже тогда были серьезные сомнения. Дело в том, что я боготворила своего отца и не представляла себе, как это - донести на него, на своего отца?). Но позже, когда я узнала, как в Магадан попадали люди, вступавшие в полемику с Центральной Прессой, ответ Сергея Михайловича стал мне вполне ясным.
Он страстно любил классическую музыку (его дочь и его жена были пианистками), он любил мелодику русского языка, русское стихосложение, онегинскую строфу, пушкинские ямбы и хореи, открытия опоязовцев. Нам он говорил: "Русская поэзия началась с Пушкина и - им же закончилась". Как, наверное, мучительно было для него слышать речь нашего поколения - людей, воспитанных на канцелярском ( или - "лагерном", как говорил Корней Чуковский) сленге.
Помню, как Сергей Михайлович на одном из семинаров рассказал нам о посещении хозяйственной лавочки, открывшейся возле его дома. Над входом туда висела новенькая вывеска: " Мыломоющие средства". Отстояв свою очередь - а мы тогда за всем стояли в очереди! - Бонди приблизился к продавщице. Как всегда при обращении к даме, он улыбнулся своей очаровательной улыбкой серебряного века и почтительно спросил:
-- Милая девушка, ну как же так, скажите своему начальству: это не по - русски - "мыломоющие средства"...
Ответ был неожиданным:
-- Не срЕдства, а средствА! (Сказано было с ударением на последнем слоге).
... Мы уже закончили МГУ, когда моя однокурсница Нина Шевчук, приехавшая из Венгрии, пригласила меня навестить вместе с нею Сергея Михайловича. Он жил тогда в бетонно-башенном доме, стиля " новый модерн образца 1966 года". Этот модерн, по сегодняшним меркам, - унылый слепок с архитектурных построек стран тогдашнего третьего мира. Но в 1966-ом данное железобетонное чудовище казалось нам шикарным намеком на будущую архитектуру космического века. И конечно, профессор Бонди должен был получить такое шикарное жилье (отдельная квартира с крошечной кухонкой) вместо своей двухкомнатной коммуналки на Чистых прудах, почти "у Харитонья в переулке". Сам он шутливо рассказывал нам о первом визите управдома в эту их новую квартирку, который почтительно и философски произнес:
-Да-а, этот наш дом - только для высшей прослойки!
( Для тех, кто уже, к счастью, этого не знает: "прослойкой" официально называли интеллигенцию, в отличие от почтительного - "рабочий класс").
Итак - мы в гостях у Сергея Михайловича.
Как всегда, Бонди был очень радушен. Мы сидим в своих модных тогда мини-юбках на этой самой кухонке (о, неизменный уют московской жизни!), пьем чай. А он рассказывает нам, может быть, о пустяке, - моде времен своей молодости.
Однако, дело в том, что любой пустяк, которого касался Бонди - это только видимый пустяк. А на самом деле -даже незначительная деталь такого рассказа ведет нас в духовное путешествие в неизведанное. Сейчас, на кухне у профессора Бонди, мы путешествуем в прошлый век, в его моду, в его эстетику, в его духовные ценности. И, как всегда, конечно, попадаем в гости к Пушкину (ибо, как я уже говорила, для Бонди с Пушкина "все началось и... закончилось"). Итак, профессор нам рассказывает о моде серебряного века, о длинных женских платьях, о "пушкинской" ножке в изящной туфельке, которую можно разглядеть благодаря приподнятому слегка краешку платья... всего за одну секунду, за миг, пока дама выходит из кареты или пролетки, или - из тихоходного автомобиля тех далеко не техногенных лет. Далее он вспоминает о том, как его юношеское воображение дорисовывает по этим поэтическим намекам красоту Прекрасной Дамы. Нам, мне и Нине, конечно, немедленно хочется, чтобы наши мини-юбки стали хоть чуть-чуть длиннее, романтичнее.
Но все равно - мы дети своего века. Мы носим мини-юбки, бижутерию, говорим "раздевалка" вместо "раздевальная комната", "столовка", " кайф". Одновременно наши почтенные профессора ( а раньше надо было сказать "профЕссоры") объясняют нам, что лексика каждого языка пополняется за счет сленга. И, в конце концов, сам Бонди состоял же в том самом ОПОЯЗе, , "формальной школе", где был и Маяковский, самый яркий словотворец двадцатого века. А уж он-то отошел от канона так, что канона стало почти и не видно. Значит -да здравствует и сленг тоже! Это так смело и так раскованно!
Но мы не только дети невинного сленга 50-60-ых - мы также и дети ХХ-го съезда, мы живем в период первой оттепели, и Хрущев уже рассказал в своем докладе всей стране о культе личности и о том, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме. Значит, это именно мы будем "строить и месть в сплошной лихорадке буден". А "строить и месть" в длинных платьях с замысловатыми прическами невозможно. Мода социальна. Но как все-таки жаль, что век красоты, декаданса и эстетизма ушел без возврата!
Все это (очень, правда, коряво), мы постарались робко рассказать своему профессору. Наверное, его позабавили наш объяснения. Бонди, без сомнения, был нашим любимым преподавателем. Столь же сильно, но по-другому, мы любили Владимира Николаевича Турбина. На его лекциях "народ висел на люстрах".
Марина Ремнёва недавно вспомнила о Сергее Михайловиче Бонди то, чего я не знала: "Он вошёл в мою память не только как прекрасный лектор, свято веривший в свои творческие идеи: например, в то, что Вещий Олег на коне и змея -это символы власти и человечества... ( В. Н. Турбин тогда, помню, очень смеялся), но также и в связи с одним очень опасным, по тем временам, эпизодом: помню, что Бонди хотели снять, а мы, студенты, написали письмо в его защиту. В те времена нам всем было страшно ставить подпись под таким письмом. Я боялась подписывать, но всё же подписала это письмо. Другие студенты тоже подписывали - и тоже со страхом. Но не все отважились".
Свободное копирование
