Таким образом, мы почти шутя изучили греческую и римскую истории. Тогда не был еще известен не только новейший историк Нибур, но и Вико. Граф не пускался в разбор критический, а наставлял нас примерами и нравственными замечаниями. Выше сказано было, что я сочинял записки со времени вступления моего в корпус, домогаясь доказать, что ни в одной из европейских областей нет узаконенного воспитания. Некоторые из моих наставников называли мои записки дерзкими; Яков Борисович Княжнин назвал их отважными, и я бросил их в огонь. Юность моя летела от мечты к мечте. К обширному залу нашему прилегала комната, где находилась наша отдельная библиотека, а я был библиотекарем. В то время мучила меня страсть к чтению; я читал все, что ни попадалось мне в руки; читал, чтобы только читать. На беду кровать моя была у ночника, а потому я зачитывался и ночью. От двухлетней сидячей жизни и от напряжения мыслей казалось, что я впал в какую-то чахотку или сухотку. Страшно болела у меня грудь, слышно было в ней беспрерывное хрипенье, и от неугомонного чтения на меня находил столбняк. Иногда стою неподвижно в глубокой думе час и более. Меня расталкивают, колотят в спину, ничего не слышу, ничего не чувствую. Почтенный инспектор наш П.П. Фромандье, ожидавший, что я буду хватать звезды с неба, стал терять надежду, говоря: "Глинку книги испортили". И он был прав. Бестолковое чтение ни к чему не служит. Дело в том, что читать - и как читать. Со мной сбылась поговорка: "Чем ушибешься, тем и вылечишься". Вот как это случилось. Я прочитал в сочинении Шарона, ученика Монтеня, статью о веселости духа, в которой сказано, что глупо и безумно предаваться унынию или хандре. Глупо, подумал я, глупо я делаю, что зачитываю мою юность. Она быстро пролетит, а я читал и слышал, что много горя в жизни. Подумал и на некоторое время бросил истомившие меня книги. Здоровье мое расцвело новой свежестью, сидячая жизнь заменилась пылкой деятельностью. Я не ходил, но бегал; товарищи проименовали меня "летучим". Но и в этом разъяснении услужливая моя память не дремала. За эту способность граф Ангальт очень полюбил меня и давал мне выучивать наизусть отрывки из Фридриха II, то из "Генриады" Вольтера, то из других французских писателей. Прочитать и затвердить было для меня одно и то же. За то граф задарил меня книгами. Однажды он рассказал нам по-французски свое путешествие с Екатериной по Таврическому краю и препоручил нам написать этот рассказ. Мое французское сочинение понравилось ему более других, и он приказал переписать его набело, что я и исполнил. Между тем был класс русской грамматики. Я сам не занимался и другим мешал. Дежурный офицер, грозно прикрикнув на меня, прибавил:
- Ты, Глинка, загордился и от того не слушаешь русского урока, что тебе удалось лучше других сочинить по-французски.
- Неправда, - отвечал я, - стыдно гордиться чернильным мараньем!
С этим словом быстро выхватил я из настольного ящика перебеленное мое сочинение, изорвал его в куски и разметал по полу. Граф приехал в тот же день после обеда, спросил, готов ли мой труд. Притворяясь, что отыскиваю мое сочинение и, поискав его несколько минут в ящике, я отвечал, что потерял его.
- Итак, - сказал граф по-французски, - вы, мой друг, потеряли свое счастье. Я докладывал о вас императрице. Она вспомнила, что сама записала вас в корпус, назвала своим питомцем, приказала представить вас к себе и хотела отправить в чужие края. Но вы сами виноваты, вы потеряли свое счастье.
Признаюсь откровенно: я не потерял и не искал счастья. Да и как искать его? Упомяну здесь, что когда я зачитывался, тогда товарищ мой N хлопотал об отыскании философского камня. Однажды размешивал он в химическом сосуде горячие вещества. Они вспыхнули, пламя бросилось ему в глаза, и он несколько недель лежал слепым, но не понял урока. Впоследствии он вступил в винные откупа и спустил и свое, и братское имение, но у него в запасе оставалась приятная наружность, и он женился на богатой вдове, взял тысячи две душ и множество драгоценностей. Было у него в руках подлинное сокровище, и все досталось в жертву его несбыточных выдумок. Жена его умерла в бедности, и он сам в крайней нужде умер в Петербурге и был погребен на счет полиции. Это не упрек его памяти. Он был умен и сведущ, и я не упрекаю его, но это доказательство, что и мечты вымыслов и властолюбие не знают, чего ищут и на чем остановиться. Обращаюсь к корпусному нашему залу и саду.
Свободное копирование
