Дневник Надсона - 134

10 июня 1880 года

Давно, очень давно в последний раз брался я за перо, чтоб заносить на страницы дневника то, что почему-нибудь входило в круг моей наблюдательности и волновало меня.

Я говорю "очень давно" - хотя, в сущности, с тех пор прошло немного времени, - но как много пережито, как много перечувствовано в этот небольшой промежуток времени! Не скажу, чтоб я сделался другим человеком, нет, - я просто состарился, и состарился скверной старостью.

С дневником я встречаюсь опять как со старым другом, и следовательно, не без чувства горечи, принимая в соображение, что было, что ожидалось - и что совершилось. С грустью замечаю, что даже и перо мне изменило, и хоть "страдание слова", как выражается Достоевский, и "благородное страдание" - но ужаснее его я не знаю: оно назойливо напоминает человеку о его жалкой ничтожности.

Прошлым тетрадям дневника я давал особое заглавие и особый эпиграф, давал, чтобы их сделать похожими на рукопись романа (так я люблю литературу даже в ее мелочах!). К этой тетради как нельзя больше идет заглавие: "Записки сумасшедшего" и эпиграф: "У Алжирского бея на самом носу шишка!"... Я не иронизирую: если я еще не сошел с ума, то, по крайней мере, схожу и вскоре сойду окончательно; это мое твердое убеждение в течение двух последних лет.

Впрочем, это нисколько не удивительно: человек состоит из мяса, костей и нервов; я состою из костей и расстроенных нервов, причем последние, конечно, имеют окончательное влияние на мою душу и рассудок. Смерть Наташи, смерть Софьи Степановны, положение сестры, погибающий бесплодно талант (в том, что он есть у меня, я больше не сомневаюсь), ненавистная карьера военного на всю жизнь и наконец страшное одиночество - все это, конечно, не может влиять на меня благоприятно, в особенности, если прибавить ко всему ту непосильную тяжесть, которая уже столько лет наполняет беспрерывною борьбою мою жизнь и медленно, но верно ведет меня к сумасшедшему дому и ранней, мучительной смерти. "Спасенья нет, ты погибла", - как поет Мефистофель Маргарите.

Да, да, спасенья нет, и никому на всем просторе Божьего мира нет до этого никакого дела, а между тем ведь я не лишний и не бесполезный человек, пользы людям я мог бы принести много, но я сверхштатный, я - чиновник для усиления... Горько.

Порой мне кажется, что я не живу, а читаю книгу о том, как жил и страдал кто-то другой, до того я мало способен верить себе! А умереть - не хватает сил: не трусость мучает, - нет, смерть не страшна, а жить хочется, страстно, безумно хочется... Но "к чему жить?" Идеал жизни, и жизни не личной, а общественной, следовательно самый высокий идеал - свободы, равенства, братства, труда и т.д., и т.д. - все это, в конце концов, сводится к одному, давно знакомому итогу - наслаждению, а наслаждение возможно ведь и без жертв и без борьбы, стоит только потушить в себе то, что мы называем лучшим в человеке. Но теперь вопрос: если бы эгоистичный идеал и был достижим, удовлетворил ли бы он меня? Нет, потому что я уродливо создан, создан для самопожертвования и великодушничания, а не для эгоистичного счастья и блаженного покоя... Следовательно, жить мне незачем, и жизнь для меня - мука, так как не может удовлетворить потребностям моей души. Мир для меня тесен, а другого нет, даже если и допустить существование рая, который опять-таки сводится к личному блаженству и покою и, значит, выдуман людьми.

Отчего я сошел с ума?

Прежде всего - смерть Наташи... После ее смерти Софья Степановна на устраиваемых ею сеансах уверяла, что является дух Наташи, что это ее рука ласкает нас, и это ее уста целуют нас. Но я знал, что это ложь, знал вот почему: во-первых, я видел на фоне светлой дверной щелки, что рука, выдаваемая за руку Наташи, принадлежит Софье Степановне; во-вторых, Наташа при жизни относилась ко мне лучше и теплее, чем к Васе, а по смерти она, точно нарочно, меня оскорбляла... Не могу высказать, как меня это мучило и волновало, пока я не убедился, что Наташа не может так поступать.

В-третьих, когда я высказал сомнение в подлинности явлений Васе, Софья Степановна, которая неизвестно отчего узнала об этом (не думаю, чтоб ей разболтал Вася), сказала мне, что к ней являлась Наташа и объявила, что никогда больше не будет являться при мне. Чтоб Наташа так отнеслась к честному сомнению, вызванному благоговением к ее памяти, я положительно не верю и не хочу верить, так как это предположение унижает Наташу. К тому же Софье Степановне было выгодно придраться к случаю, на который она явно рассчитывала, обещая, что Наташа явится вся на следующий сеанс... Я заранее сказал Васе, что не верю этому и что Софья Степановна придумает какой-нибудь отвод. Так оно и случилось. К чему было Софье Степановне поступать таким образом?..

Второе, что повлияло на меня очень сильно: возникшие тяжелые отношения между мной и матерью Наташи, Софьей Степановной. Обрисую их в коротких словах: соперничая с Васей в любви к Наташе, мы после ее смерти стали ревновать друг друга даже к ее памяти, а так как С.С. одна могла рассказать нам о ее последних минутах, то мы, очевидно, ревновали друг друга и к С.С.

И вот она начала рассказывать, будто Наташа о В. вспоминала с любовью, а обо мне с насмешкой, будто с В. она желала прощаться, а со мной нет, и т.д.

Что со мной делали эти разговоры, невозможно себе представить, хотя у меня и было много причин заподозревать их искренность. Я мучился невыносимо. Один из кумиров - или Софья Степановна, или Наташа - падал навсегда с своего пьедестала...

Выходки умирающей Софьи Степановны делались невыносимыми, а я бегал под ливнем ночью в аптеку, колол ночью же для нее лед на леднике, сносил миллионы несправедливых обвинений и унижений, и все это - в память Наташи.

Вася, кроме того, выставил меня лжецом в глазах тети, которая, как всегда, мне не поверила, а поверила ему. Из письма Васи к М.М., которое поразило меня прежде всего своим тоном, я понял, что Вася клеветал на меня, сам не зная, что клевещет, с глубоким убеждением, что он кругом прав. Впрочем, я никогда в семействе дяди не видел должного и заслуженного мною доверия и подвергался иногда страшным оскорблениям.

А между тем С.С. умерла - и я до сих пор не могу простить ее. Когда я пишу эти строки, вся кровь моя кипит от глубокого, невыразимого негодования, а все это уже так давно было, что успело и быльем порасти.

Третье обстоятельство, окончательно добивающее меня, это скорбь по Наташе, скорбь жгучая, безумная, бесконечная. Я не могу поверить, чтоб она умерла - я нередко жду ее целые ночи напролет, обманываю себя, говорю себе, что она пришла, разговариваю с ней и расстраиваю нервы до почти нечеловеческой чуткости...

Четвертое: убеждение, что Наташи нет на свете (несмотря на противоречие с только что сказанным, оно живет в моей помешанной, страдающей душе), и что если б был загробный мир, она бы явилась, чтобы успокоить и утешить меня, дать мне силы бороться с моим несчастьем (болезнью) и осуществить те мечты о жизни, которые она мне завещала. Но она не является, а следовательно... нет загробного мира, нет цели жизни! Все - прах, все - мгновение, все - бессмыслица и путаница!

Пятое - моя болезнь. Я иногда нарочно поддаюсь ее влиянию, поддаюсь с невыразимым, злобным наслаждением, думая, что оно дает мне право проклинать Бога! А между тем я боюсь темноты и крещусь на ночь... Проклинать и креститься - и вместе с тем не верить в Бога? - разве это не сумасшествие?..

Шестое - мое одиночество. Ненавистная военная служба. Положение моей сестры... И меня же смеют упрекать в равнодушии к сестре! Да, свидания с нею мучают меня, и без того измученного; мне не по силам ее горе, которое она с детской доверчивостью делит со мной! Я и под бременем своего быстро и безостановочно гибну!..

Когда во мне, ребенке, страдало оскорбленное чувство справедливости, и я, один, беззащитный, в чужой семье, горько и беспомощно плакал, мне говорили: "Опять начинается жидовская комедия", - с нечеловеческой жестокостью, оскорбляя во мне память отца (который, хотя родился православным, но происходил из еврейской семьи).

Когда я хотел объясниться, мне отвечали, что со мной много разговаривать не станут, а если и разговаривали, так оскорбляли меня несчастным недоверием. Меня подозревали даже в том, что я лгу, говоря, что болен, лгу для того, чтобы на год отделаться от занятий и проехаться на Кавказ. Подозрения высказывались мне в лицо, при посторонних, а оправданий я не смел представлять, так как мне на это отвечали: "У меня много и своего горя, чтоб слушать твои бредни". Иногда подозрения мне не высказывались, но я чувствовал их во всем: в тоне, в обращении, в насмешках, в нотациях, с которыми ко мне обращались и которыми мучил меня дядя во время моей болезни.

Он остался прав, как всегда - он мне дал деньги на поездку и, следовательно, выполнил задачу благодетеля, но он забыл, что в груди у меня сердце рвалось от муки, и что, если б не надежда, что путешествие меня исцелит, я бы скорей бросился в Неву, чем принял эту подачку. От меня требовали, чтобы я был снисходителен к тем оскорблениям, которые сыпались на меня, когда у тети бывали расстроены нервы, а когда я готов был пустить себе пулю в лоб от страшной тоски, каждое мое слово взвешивали и осуждали. И немудрено: мне никогда не верили - все это была с моей стороны комедия. Подождите же, вы, рассудительные люди: ждать недолго. Клянусь вам памятью Наташи, что еще месяц-другой, и если обстоятельства не переменятся - я покончу с собой! Впрочем, вы и тут найдетесь, вы скажете, что я сделал это со злости, чтоб подвести вас как опекунов! Ведь вы же говорили это, когда я, полоумный от горя и тоски, старался нарочно усилить свою простуду, находясь в лазарете училища, выбрасывал лекарства и сидел перед форточкой! В ваших глазах это тоже была комедия!

Прочь же, проклятая робость и великодушие! Молчать на краю гроба и безумия я не могу и не хочу! Я брошу вам в глаза все, что накипело у меня в больной душе, и если в вас есть искра совести и справедливости (а она есть, вы только ослеплены!), вы поймете, что дело пахнет уже не комедией, не жидовской комедией, а тяжелой, невыносимо тяжелой драмой! Я вас обвиняю во всем. Обвиняю вас в своей болезни - так как вы относились к ней совершенно равнодушно. Я вас - видит Бог и Наташа, - любил, вы меня отдаляли, оскорбляли и говорили, что я к вам холоден. Вы не могли оценить целомудренности моей привязанности к вам: вам хотелось бы, чтоб она била в глаза, а я любил молча.

Боже, если Ты есть! Не отнимай у меня последней надежды на спасение: внуши им помочь мне! Я на волосок от гибели. Не денег проклятых мне нужно - мне нужно чувства, поддержки, доверия ко мне, уважения памяти моих покойных родных! Господи, если правда, что Ты дал тете дар сношений с загробным миром, внуши ей, чтоб она хоть там спросила, лгу ли я или мучаюсь в самом деле, и если мучаюсь, то как мне помочь.

Сил нет!.. За что столько страданий? Чем я так прогневил Тебя? Господи, откликнись на мольбу обезумевшего от горя раба Твоего!..

Теперь же клянусь, чтоб отрезать себе путь к отступлению, что этот дневник я дам прочесть тете. Тетя, дорогая, пожалейте же меня! Ведь и собаку жалеют!.. Не судите строго мои слова: я вам говорю, что я с ума схожу, что расчет с жизнью близок, что сердце во мне рвется на куски. Поверьте же хоть теперь!

Буду продолжать. Сегодня мне все равно не заснуть: сведем же итоги прошлых и настоящих счетов!

Недавно узнал я, что Михаил Михайлович женится, хотя не прошло еще года со смерти Софьи Степановны. Весть эта ударила меня, как ножом, тогда как по другим она только скользнула.

И немудрено: у других есть семья, есть цель жизни, есть интересы, а у меня, кроме памяти Наташи - ничего! Женясь, М.М. точно официально признал ее смерть и помирился с этой мыслью, тогда как я до сих пор мучаюсь и тоскую. На днях я видел ее во сне. Трудно передать, какое впечатление произвело это на меня: я целый день после ходил, как помешанный, так что даже Катерина Васильевна заметила, что со мной творится что-то неладное. Весть о женитьбе М.М. вызвала у меня и другое чувство - сожаление о С.С. Да, я помню очень хорошо все то дурное, что она причинила мне, - и все-таки жалею о ней и оскорблен за нее!

Какие же, в самом деле, были мои отношения к Наташе?

Я не был в нее влюблен, но я любил ее так, как и не подозревал, что могу любить. Я любил в ней сестру, любил чистую и безгрешную девушку, любил идеал свой. Я знаю, что другой Наташи я не встречу! (Только сейчас заметил, что я плачу - и мне не стыдно этих слез...)

Скука ужасная! И день и ночь - все те же тяжелые думы. Я становлюсь страшен самому себе: я похож на доктора, который прислушивается к ходу собственной болезни и наблюдает, как мало-помалу предсмертная агония охватывает его тело. Так продолжаться не может: все это должно разрешиться чем-нибудь.

Я уже начинаю видеть галлюцинации: часто в ушах моих звучит голос, резко окликающий меня по имени. Раз я узнал в нем голос матери. Вокруг меня всегда, и теперь, мелькают какие-то белые тени! Или в самом деле спиритизм имеет смысл, или я уж очень быстро схожу с ума. Но довольно на сегодня: на почте пробило час. За открытым окном чернеет темная масса святого Давида и горит звездная лазурь. Ночь тиха. Она точно ласкается. Я мало-помалу успокоился. Господи, благослови!..