16 ноября 1877 года. Среда
Вчера пришел Докучаев и помешал мне писать. Моим питомцам за изложение последних сочинений поставил по десятке, мне - одиннадцать. Я ему подал свое последнее стихотворение: "Сон Иоанна Грозного". Он взял. Однако буду продолжать об отпуске. Я сказал, что заметил в кабинете Марусю, и тотчас же со стыдом сознался, что Лиза и Анна Арсеньевна, как дым, исчезли из головы. Несмотря на то, что я смотрел на Марусю с полным желанием и расположением пробудить в себе старое, я заметил с какой-то странной радостью, что она значительно подурнела и похудела. Цвет лица испортился, в глазах пропал прежний кокетливый вызов, во всех движениях нет следа той свежести, которая в Алтуфьевом Берегу напоминала мне русскую зиму.
Одно, что осталось при ней от прежнего, что напоминало в ней красавицу Марусю - это ее серебряный смех, особенный, милый склад губ да женственность и нега, проглядывающая во всех ее движениях. Но, несмотря на то, что Маруся изменилась, она может еще очень нравиться. Я говорю без преувеличения, что стоит мне захотеть, и у меня в ушах звучит ее металлический милый смех, в котором, кажется, слышится принуждение и покорность чему-то. Она смеется всегда ноткой выше, чем говорит.
Я помню ее в день свадьбы Антонины Васильевны. Как она хороша была тогда! Как шло к ней ее светлое газовое платье, ее декольте, замаскированное белой атласной, на лебяжьем пуху, мантильей, и ее белые лайковые перчатки, чуть не до плеча!
Отчего же произошла такая перемена? Аллах его ведает, как выражается Ковальский. Моя пылкая фантазия рисует целый роман ее отношений к Григорию Васильевичу, страдания гордой и самолюбивой Анны Арсеньевны, сцены ревности, горе Маруси и какая-нибудь причина, мешающая ей покинуть дом Бардовских. Но ведь все это фантазия, а к разгадке действительности нет и нет ключа.
Трифонов вызывал по алгебре, пятерку поставил. Этакая проза, право! Ну, да Бог с ним и с его алгеброй, надоела она мне хуже горкой редьки.
Я несколько нерешительно вошел в кабинет и раскланялся. Маруся поклонилась мне вежливо и несколько кокетливо. Для важности закурив папиросу, я не знал, что делать - молчать или говорить, и если говорить, то о чем говорить?
Вообще положение было глупое. Я счел за лучшее смеяться над Васей, над тем, что он курит. Но свои, очень часто неудачные, остроты я говорил вполголоса, из самолюбия, так что кроме меня их никто и не слыхал. Наконец Маруся ушла. Я вздохнул облегченною грудью и в то же время пожалел.
Явился Ваня. Мы все закурили папиросы и начали болтать. Я говорил и смеялся громко, старался все время говорить как-нибудь умнее, и все выходило глупо и пошло. Я знал или, но крайней мере, думал, что меня слышат, и сам наносил удар за ударом своему самолюбию. "Господи, зачем я так глуп?" - думалось мне.
Мы все уселись за столом. Я взял Некрасова и начал читать его "Пьяную ночь" из "Кому на Руси жить хорошо". Я читал вслух. Два раза мимо прошла Маруся, и я боролся сам с собою, то думая, что лучше прервать чтение, то желая ей дать возможность слышать, как я хорошо читаю. Наконец меня позвали обедать. Пока я обедал, приехали тетя, Болеслав Иванович и Антонина Васильевна. Поблагодарив и попрощавшись с Анной Арсеньевной, я не хотел прощаться с другими, потому что знал, что при Марусе не сумею попрощаться как следует, а или споткнусь, или что-нибудь опрокину и разобью, и потому спасся позорным бегством и направился к Адмиралтейству, на репетицию.
Я был в каком-то восторженном настроении: я признался заочно в любви к Марусе, пел какую-то унылую и чувствительную песню про "широкую Волгу-матушку", импровизируя вполголоса слова и мотив, и вообще был в сумасшедшем состоянии восторженного вдохновения. Быстро дошел я до Адмиралтейства и вступил в швейцарскую.
Быстро оглядевшись, я заметил пальто Лизы, но оказалось, что я ошибся: Лизы не было. Я позвонил и вышел из кабинета. Через несколько времени вошла туда и Фраткина, веселая, розовая от холода. - "Здравствуйте, черненький!" - "Здравствуйте, Анна Адольфовна". Она протянула мне руку, я небрежно подал свою. Фраткина тогда была очень хороша, такая свеженькая, веселая, румяная!
Пошла французская пьеска. Николай Николаевич сердился на Аню за то, что она не умела сказать чего-то плаксивым голосом. Наконец Аня заплакала серьезно от надоедливости Николаича, и он остался очень доволен. Фраткина указала мне рукой место рядом с ней. Я сел. Болтали всякую ерунду, в более патетических местах пьески мы хохотали и притворялись плачущими, вообще Фраткина кокетничала, я - дурачился. Наконец и русские пьески пошли.
Лихонина не было, я играл за него его роль и в том месте, когда он просыпается, рассмешил всех. Потом сыграли и нашу пьеску: "Что имеем - не храним, потерявши плачем".
Меня немного удивляла и конфузила развязность Фраткиной. Она так смело меня теребила и трогала в своей роли, что мне становилось за нее совестно. Впрочем, она славная барышня, хотя ветрена и кокетка изрядная. После репетиции посидели и поболтали, начали играть в мнения, причем я назвал Фраткину змеей подколодной, за что она за чаем притворно надулась.
Николаевич расщедрился на угощение. Фраткина, Господь знает зачем, отломила кусочек своей пастилки и заставила меня есть (что я исполнил с удовольствием: пастила была свежая и вкусная). Наконец надо было расходиться. Я, Носов и Орловский отправились ее провожать до извозчика, а Носов даже на извозчика с ней уселся и поехал провожать ее до дому. Мы с Орловским ужасно на него озлились. Орловский славный малый. Он проводил меня до угла Кадетской линии, а там мы с ним распрощались.
Ночь была отличная. Я вернулся домой и долго не мог заснуть: в Васиной комнате штора не была спущена, и ласковая, наивная медная луна заглядывала в окно и отражала его светлыми квадратами на выступе стены. Я находился под обаянием красоты Фраткиной и думал о ней.
Устал. Вечером допишу. Промчался день. "Слава тебе, Господи", - скажу я вместе с гончаровскими обломовцами и допишу о моих отпускных приключениях.
На другой день я провалялся сравнительно долго и еще в костюме Адама принялся возиться с Васей. Наконец, свершив свой туалет и узрев в зеркале свою "богомерзкую" рожу причесанной и умытой, я отправился пить кофе, совершив предварительно церемонный, официальный поклон тете (нецеремонный я совершаю обыкновенно еще в постели, когда тетя приносит Васе чистое белье).
Засим засел за скрипку и потом предложил Васе отправиться на Сергиевскую, за Ваней. Тетя просила еще зайти на Вознесенский и к Berin, в кондитерскую. До Вознесенского она меня подвезла в карете, причем у нас был такой длинный разговор, какого мы не вели с нею с самого моего поступления под ее ведомство, разговор, в котором я вел себя не мальчиком, а юношей. Ладно. С Вознесенского мне пришлось пешком отправиться на Морскую, оттуда к Летнему саду, на Сергиевскую и наконец обратно, на Васильевский. Я бы не предпринял такого путешествия, если бы не желание увидеть Марусю. Однако я ошибся в расчетах: Марусю не встретил, она не вышла.
Захватил Ваню и отправился с ним домой. По дороге встретил нескольких маленьких великих князей. Они шли по улице, разговаривали довольно громко. Я с особенным удовольствием стал им во фронт, причем крайний, кажется, Петр Николаевич, ответил мне, отдав честь с каким-то скучающим досадливым лицом, а один из сыновей Константина Николаевича - довольно приветливо.
Пришли домой. За обедом тетя сказала мне комплимент, что я довольно порядочно играю на скрипке, так что ей приятно слушать, и прибавила, что я и пою недурно. Это мне в свою очередь было приятно слушать. "И m-llе Энглез такого же мнения", - приговорила тетя, с ласковой улыбкой глядя на гувернантку. Я комически шаркнул ногой под столом. После обеда уселись за карты. Я сыграл робер в вист, и мне надоело. Вася же с Ваней принялись за банк, Вася проиграл сорок копеек. Ему, видно, было ужасно досадно: он вообще скуп. Там поболтали, покурили, я опять играл на скрипке, наконец напились чаю, и я отправился в гимназию. Больше ничего и не было. Однако спать не хочется, заниматься - и того меньше, читать нечего: в столе только "Ад" дантовский да карамзинские повести. Выбор небольшой, но все-таки Карамзин лучше. За него и примусь.
Свободное копирование
