Дневник Надсона - 107

28 ноября 1877 года. Понедельник

Видал Марусю в прошлый четверг на Катиных именинах.

Каждый звонок в передней болезненно отдавался во мне, но я сидел, как прикованный к стулу, и боялся выйти в другую комнату. Вася, наоборот, каждую минуту выбегал в переднюю и возвращался назад, отвечая на обыкновенный вопрос: "Кто? Не она?" - "Нет, не она".

Я уж начал терять терпение и отчаиваться, как вдруг Вася сообщил мне, что она пришла, сообщил словами из моей роли: "Она - и одна". У меня даже дух захватило, и я совсем растерялся; то забегаю по комнате, то закурю папиросу и брошу ее, не докурив, то наконец подойду к зеркалу и начну поправлять перед ним свою прическу.

Наконец я услышал в Катиной комнате голос Маруси и ее звонкий смех и поздравления. Я вскочил с дивана, закурил папиросу (чуть ли не десятую) и подошел к зеркалу. Потом с глупейшим и надутейшим выражением в лице вошел в Катину комнату и стал в дверях, ожидая, пока Маруся посмотрит в мою сторону, чтобы отвесить ей мой поклон. Она заметила наконец меня и обернула ко мне свою головку вольным, грациозным движением. Я с тем же глупым выражением, но вдвое солиднее, поклонился ей. Она ответила мне вежливо, как мне показалось, с некоторым оттенком иронии.

Взглянув украдкой еще раз на нее и найдя, что она довольно интересна в черном, плотно обтягивающем бюст и талию платье, я быстро ретировался и бросился на диван. Еще раньше приходила Симантовская, сказала мне, что я совсем уже молодой человек, что, говоря правду, мне очень польстило, и я, для подтверждения, закурил еще папиросу.

Позвали обедать. За обедом Васе ужасно хотелось подпоить нас с Федей вином, но это ему не вполне удалось: у меня только голова трещала, а у Феди, кажется, и того не было.

После обеда... Да, кстати об обеде: обед был очень недурен, хотя я почти ничего не ел: не хотелось. На последнее подали мороженое и, о ужас, также сделанное в виде гуся или чего-то на него похожего!

После обеда засели в карты. Мне не хотелось: я терпеть не могу банка. Вася, по обыкновению, сначала горячился и проиграл около семи рублей, потом вернул наконец проигранное и даже выиграл с Феди двугривенный, чему и обрадовался несказанно.

Потом нас потащили танцевать. У меня кружилась голова, да, кроме того, я чувствовал, что на мои ноги пристально смотрят глаза Маруси, и поэтому чуть не свалил с ног несчастную Сонечку.

Но танцевать вскоре надоело; засели было играть в мнения - мнения выходили глупые, Федя подсел к Марусе и начал с ней разговор.

- Что, вы бываете у Пещуровых? - спросила она его.

- А черт с ними, чтоб не сказать Бог с ними, - промолвил Федя со своей всегдашней миной на лице.

Зашел разговор о Пещуровых, Флоранс и Лизе. Федя издевался над Флоранс елико возможно, о Лизе выразился, что она ничего, только "иззубрилась", и тотчас же извинился за кадетское выражение.

- От нее без ума один мой товарищ, - начал Федя, косо поглядывая на меня.

"Только не в настоящее время", - подумал я и с нетерпением стал ждать, что скажет Маруся.

- Он из вашей гимназии? - лукаво спросила она.

- Д-да!

- Вашего класса?

- Нет, помоложе будет одним классом.

Я делал вид, что ничего ровно не слышу из их разговора.

- Он здесь? - продолжала расспрашивать Маруся.

- Может быть, - отвечал Федя.

- Этот? - И она махнула в моем направлении своей хорошенькой головкой.

"Ну, скажи только", - подумал я про Федю.

- Может быть... А вернее, что нет, - ответил Медников.

- Правда, Сеня? - обратился он ко мне.

- Что такое? - переспросил я, будто недослышал. Но он не счел нужным повторить и только в ответ лукаво переглянулся с Марусей.

Больше в тот вечер ничего особенного не было. Мне не удалось с нею проститься: она ушла, когда я был в Васиной комнате.

Потом я видел ее вчера вечером и даже (о, ужас!) решился с нею разговаривать и острить совершенно непринужденно, но все-таки ни за обедом, ни за ужином не решился испробовать гуся. За обедом, правда, взял кусочек, но выбрал спину, в которой ровно нечего было есть, и на предложение Анны Арсеньевны взять еще отвечал с комичным вздохом, что я сыт. Едва ли кто-нибудь понял его значение, так как никто не обратил внимания, какой я выбрал отличный кусок.

Возился с Настей (Настасьей Семеновной) Коврайской, шутил с Катей, перерисовывал узоры, играл на фортепиано и даже пел. В конце, однако, когда пришлось прощаться, незаметно раскланялся и скрылся за дверью.

Я сравнивал свою прежнюю любовь к Марусе и теперешнюю. Прежде, сам того не сознавая, видел только идеал, за которым я гонялся, начитавшись разных романов. Маруся была для меня Богом, я считал ее совершенством во всех отношениях и потому робел ее. Теперь я поклоняюсь в ней воспоминанию о былом и красоте, хотя она и сильно подурнела. Я теперь вижу, что она такое же обыкновенное существо, как и все мы, грешные, может быть, нисколько не умнее нас. Я даже решаюсь осуждать ее поступки, порицать в ней ту или другую черту. Вот вследствие того, что она уже перестала для меня стоять на прежнем высоком пьедестале, чем больше я ее вижу, тем менее боюсь уколов самолюбия и держу себя непринужденнее. Да и пора - я, слава Богу, не мальчик.

В субботу, перед отпуском, я познакомился с некой г-жой Дешевовой, и так как это знакомство для меня очень важно, я и спешу занести о нем в дневник.

Как-то в лазарете я столкнулся с мальчиком, очень бойким и, как мне показалось с первого взгляда, очень умным. Я сошелся с ним очень близко и, как мне кажется, никого, кроме разве Александера, так скоро и так прочно не полюбил, как Мишу. Он заболел коклюшем и до сих пор в лазарете. Когда я как-то пришел к нему, он, бедный, заплакал: чувство ли одиночества или просто расстроенные нервы вызвали его слезы - не знаю; мне кажется, что скорей первое. Я сам бывал в подобном положении и поэтому очень сожалел его, но, к несчастью, не мог подобрать ни одного слова утешения, даже самого пошлого, чтоб успокоить его, показать, что есть ему сочувствующие, что он - не один. Я знаю сам цену этаких слов. Мне пришло в голову, что ему приятнее всего было бы увидать свою мамашу, и потому я предложил ему написать ей, а в ожидании, чтоб он не скучал, принес ему книгу пушкинских стихов.

Письмо было отослано, и Мише стало несколько легче. Через несколько дней он объявил мне, что его мамаша хочет со мной познакомиться. Мне также хотелось потеснее сойтись с Мишей, и я пришел в субботу в три часа к Мише, одетый, чтобы идти в отпуск, и познакомился с Софьей Степановной Дешевовой.

Наружность ее не рассматривал, но мне показалось, что у нее прелестные, добрые глаза. Говорит она хорошо, но не вычурно и имеет обыкновение в конце какого-нибудь спора как-то особенно отрывисто смеяться.

Я вначале держал себя несколько бурбоном, но потом разговорился. О чем мы толковали? И о религии, и о политических вопросах и преступлениях, и о музыке, и о театре и литературе - словом, обо всем. Два часа пролетели совершенно незаметно. Софья Степановна - необыкновенная женщина: в ней есть что-то такое неуловимо мягкое, доброе, умное, женственное, что ты с первого взгляда считаешь ее другом. Я не могу выразить, какое сильное впечатление произвела она на меня. Типы самых лучших женщин, каких я только знаю, все это потускнело перед ее типом. Даже самое слово "идеал" казалось мне слишком пошлым, чтобы охарактеризовать ее. Она - что-то высшее, великое. Расставшись с нею, я чувствую то же самое, что чувствую по прочтении какой-нибудь гениальной вещи, по выслушивании какого-нибудь гениального произведения, и я даже несколько времени сомневался, не во сне ли я видел такое дивное, доброе создание. Она и Миша просят настоятельно бывать у них. Я с удовольствием обещал. Завтра она будет в гимназии у Миши. Если бы я не боялся показаться навязчивым, я б непременно прибежал к нему в три часа.

Однако пора спать! Да, чуть не позабыл; сегодня была сыгровка, играли квартет, я играю третью скрипку. Отличная вещица. Однако спать, спать!