Дневник Надсона - 99

Тетрадь вторая

И душит сердце мне сознанье,

Что я - я раб, а не пророк.

С.Надсон. "Слово"

И жизнь, как посмотришь с

холодным вниманьем вокруг,

Такая пустая и глупая шутка.

М.Лермонтов

"И скучно, и грустно"

Понедельник, 31 октября 1877 года

Надсону скоро 15 лет

Дневник мне необходим: он хоть на краткий срок отгоняет сознание того одиночества, которое приходится мне переносить и в гимназии и дома. Я не хочу этим сказать, что дома меня не любят, но я не могу - под опасением солгать - сказать, что меня также очень любят. Дядя всегда рассудительно холоден со мною, тетя - ласкова, но как-то особенно, сдержанно. Я не жалуюсь, так как жаловаться нечего. Я доволен своим положением и сознаю, что в других руках я не имел бы ни таких материальных выгод, ни того лоска и некоторой доли светскости, которые вынесены мною из пятилетнего пребывания у тети и дяди. Но мне хотелось бы немного больше родственного участия; впрочем, мало ли кому чего хочется? Вон товарищ мой, Аксенов, всем хотел быть, начиная с пожарного и кондуктора конно-железной дороги и кончая геологом. Кроме того, Катя относится ко мне с участием, Вася - также, чего же более?

Известная вековая истина, что человек никогда, кроме первых моментов, ничем не бывает доволен, осуществилась и на мне. Я всегда стараюсь отыскать всевозможное худо во всяком добре и, к несчастию, постоянно достигаю своей цели.

Однако довольно философствовать, лучше передать свои "впечатления и заметки" за последний отпуск. Прошлая неделя прошла счастливо, без записей и дурных баллов. Замечу кстати, что это большая редкость, ибо я стал ужаснейший лентяй: целые дни сижу за стихами, а уроки оставляю для больших оказий. В субботу отправился в три часа. Вошел. Дома, кроме Васи, никого нет.

Натали со своей всегдашней улыбкой, в которой сквозит сознание собственного, неизвестно какого рода, достоинства, отперла мне дверь. Вася хлопочет над ружьем и прочими охотничьими снарядами: его пригласил Григорий Васильевич ехать в Дидвино, на охоту за зайцами. "Пятьдесят человек мужиков загонять будут", - повторял он мне каждую минуту. Я завидовал ему страшно. Я вообще, кажется, завистлив или, вернее говоря, самолюбив. Вася сообщил мне, что его, быть может, и не отпустят.

Приехала тетя и сказала, что Вася не может ехать, так как у него нет таких сапог, которые можно было бы пожертвовать на охоту. Я предложил съездить в гимназию и принести оттуда свои. Тетя приняла предложение, и Вася поехал к своему французу брать урок, а я - на высоте конно-железной - в гимназию. По привычке я, наблюдая сам за собой, заметил, что, когда Васе позволили ехать, я хотел, чтобы он не ехал, хотел из зависти или из самолюбия, что он будет больше знать и больше испытает, чем я. Когда же ему не позволяли, я, точно стыдясь за свое дурное желание, вновь хотел, чтобы он ехал, и очень желал помочь ему, чтобы не упрекать себя в эгоизме. Как бы то ни было, Вася уехал. Точно так же уехали тетя, дядя и Катя.

Я, испросив предварительно позволения, отправился за Лихониным и притащил его ко мне. Он предложил мне взять его двухсотрублевую скрипку, на что я, конечно, согласился с удовольствием. Пришли к нам, поболтали, напились чаю, и я отправился его провожать. Наконец, подождав несколько времени и дождавшись наших, я улегся спать.

Утром играл на скрипке и потом отправился к Медникову на репетицию.

Когда я уходил с репетиции, Федя обратил мое внимание на бархатную шубу и синий платок, которые висели в швейцарской, и сказал мне: "Изучай!" - "А что?" - спросил я, догадываясь уже заранее об ответе: "Да Лиза внизу".

Мне очень хотелось остаться. Я почувствовал, как шевельнулось во мне старое чувство и знакомой мне приятной и вместе с тем утомляющей грустью вторгнулось в грудь. "Полно притворяться, - твердил я сам себе, - ты уж больше не мальчик". И я говорил правду: я давно не мальчик душою, я давно юноша, но довольно-таки "печальный", как выразился наш прославленный и, кстати, прескверный гимназический поэт В.Берверхот, которым и я, грешный, увлекался в былые времена.

Что у меня впереди? Мрак густой, непроглядный, грубая жизнь армейского офицера. В гвардию я сам не желаю, потому что придерживаюсь изречения какого-то великого грека, кого именно - позабыл, чуть ли не Алкивиада или Александра Македонского: лучше быть первым в деревне, чем последним в городе. Я не принадлежу к числу тех счастливцев, у которых, по собственному моему выражению

Впереди не тоска, не печаль,

Не тяжелая, желчная злоба,

А серебряным светом облитая даль

И спокойная совесть до гроба.

У меня именно впереди "тоска в печаль", "даль" моей жизни полна вечного тяжелого труда за кусок хлеба, вечных уколов моему самолюбию, а совесть у меня давно неспокойна...

Однако что об этом толковать! Я точно рисуюсь сам перед собою напускным байронизмом. Я не хочу клеветать на судьбу: и у меня есть надежда возвыситься - это мой поэтический талант, буде он существует.

А кажется, Лиза мне и до сих пор нравится. Когда я вспоминаю о ней - я опять влюблен. Забыл ее, и кончено, она теряет привлекательность хороших воспоминаний и остается в памяти, как бездушный призрак прошлого. Мне очень хочется ее видеть: говорят, она выросла, стала совсем большой барышней. Я знаю, что на меня, конечно, не будет обращено внимания - я не дамский кавалер: комплиментов говорить не умею, на французском языке не изъясняюсь, на немецком и английском тем паче, на фортепиано не бренчу и вдобавок похож на комара без жала, так как самолюбия во мне много, а остроумия нет.

Однако я не могу сообразить: зачем судьба пихнула меня в такой кружок, в котором я должен занимать одно из последних мест? Обидно это и досадно, а что делать? К несчастию, мне этот кружок очень нравится, несмотря на ту последнюю или почти последнюю роль, которую я в нем играю.

Скорей бы пришла зима, с ее светлыми солнечными, морозными днями, с бледной полумглой "задумчивых ночей".

Боже мой, сколько во мне противоречий! Я не люблю аристократов и аристократизма, а между тем люблю аристократическое общество, балы и театры. Я знаю, что я не могу нравиться, так как "простое сердца чувство для света - ничего. Там надобно искусство" и т.д., а у меня именно и нет этого искусства, а между тем я люблю барышень.

Мне и приятно и больно смотреть, как со мной кокетничают. Вероятно, так как я вижу, что употребляют усилия, чтобы мне нравиться, больно, так как я ненавижу кокетство, как ненавидит зверь сети ловца.

Я, благодаря тому, что много наблюдаю, приобрел некоторого рода навык, некоторого рода опытность, а между тем всегда попадаюсь в сети ловца. Я знаю, что там дальше будет разочарование и даже ревность, но я хочу верить, что я нравлюсь. Довольно пошлые комплименты принимаю за чистую монету. Ну и, конечно, после и сожалею и раскаиваюсь, а между тем я так свыкся с детства с положением влюбленного (я в первый раз влюблен был 6-ти лет в Лелю Авсеенко, мою двоюродную сестру), что мне скучно, когда я не влюблен, когда не нахожу предмета поклонения и посвящений своих поэм, когда не испытываю постоянного перехода от радости к печали. В этих случаях я стараюсь сам изобрести себе идеал, стараюсь уверить себя, что я влюблен. Но, впрочем, такое самообманывание скоро прекращается; я с неудовольствием вижу, что это все чушь, чушь и чушь, и в моем дневнике появляются обыкновенно страницы, в которых я браню себя и мои воображаемые идеалы.

Я, может быть, и ошибаюсь, что Лиза мне нравится, но может быть, и нет. Я говорю это на том основании, что прежде она мне нравилась. Признаваясь откровенно самому себе, я, пожалуй, не желал бы нравиться Лизе, да и кому бы то ни было другому: я так свыкся с глупой ролью робкого воздыхателя, что едва ли бы захотел переменить ее. Она соединяет с собой слишком много привлекательных воспоминаний. Во-первых, моя страсть к Марусе, где я разыгрывал молчаливого, угнетенного любовника, т.е. влюбленного, потом Сазонова, потом Лиза, да их не перечесть всех.

Скука, да и писать надоело. Точно за дело усажен! Брови нахмурены, глаза устремлены на бумагу. Пойду покурю, мне ведь дома разрешено, а потом опять усядусь, попишу. Все-таки больше разнообразия: точно разговариваешь с другом, точно уносишься далеко-далеко из однообразных гимназических стен.

Вот не было печали - черти накачали! Зарезал меня совсем Федя, без ножа зарезал. Подхожу я к нему с обычной фразой: "Пойдем - поболтаем!" И отправляемся в залу. Сначала было сделано несколько предложений насчет спектакля, потом вдруг Федя обращается ко мне и говорит: "А знаешь, ты опоздал, я говорил с Лизой". Меня так и кольнуло. "Ну что же?" - спрашиваю. - "Она теперь совсем барышня, выросла ужасно, в длинном платье, стройненькая этакая! Да-с, это не про нас!" - говорит он. Я сам знал, что это не про нас, и мне больно защемило мое самолюбие. Я не мог понять, что со мной делалось именно, я вынес только общее впечатление: в груди было точно пусто, и там точно ветер шумел.

Находят, что беспощадный анализ - мучение. Я, наоборот, нахожу в нем какое-то особенное наслаждение, особенное удовольствие, похожее, как мне кажется, на то увлечение гневом, которое чувствовал Пьер Безухов, объясняясь с Элен. Боже мой, неужели я люблю Лизу? Проклятое самолюбие, я чувствую, что одна встреча с ней, и я опять влюблюсь. Экая натура глупая!

Я чуть опять не сделал генеральной глупости: я давно собирался написать поэму "Монах", в которой бы монах влюбился в образ Божьей Матери. Сегодня, поговорив с Федей, я принялся за работу и чуть не посвятил нового своего произведения своему старому кумиру - Лизе. Но, к счастью, рассудил, что это чересчур уж пошло и избито. Плохо что-то двигается моя поэма, не потому ли, что я очень требователен к самому себе, не потому ли, что заело, может быть, неосновательное желание славы? Бог знает.

Сегодня воспитатель параллельного отделения попросил у меня мою тетрадку со стихами. Я поломался - и дал. Не знаю, что-то он скажет; я не особенно, впрочем, верую в посторонний суд, хотя вообще он ко мне довольно милостив.

Меня часто мучает одна мысль: неужели я один из Александров, так метко очерченных Гончаровым в его "Обыкновенной истории", или из неудачников Райских в "Обрыве". Если так, то хоть стреляйся. Я положительно погибну, если уверюсь, что во мне нет поэтического таланта. Однако я что-то больно горячо принялся за дневник. Наболтал много. Богатый будет впоследствии материал для собственной характеристики.

Я хочу достигнуть самопознания как (по мнению какого-то мудреца) источника блаженства. Довольно однако на сегодня, больше мне писать не о чем, да кстати и конец странице. Думал, что больше писать не буду, однако надо занести в дневник еще два слова. Леванда перед чаем позвал меня к себе. В чем дело, думаю? У вас, говорит, стих выработался и т.д. ... Вы, пожалуйста, все, что будет нового, давайте мне; что касается до мыслей, то они придут, кроме того, заметно подражание Пушкину и т.д. Я раскланялся и вышел. Первый опыт подвергнуть свои произведения суду взрослых - удался, что, признаюсь откровенно, много польстило моему авторскому самолюбию.