Только ты - 51

27 августа 1941 года

Аня, дорогая! Я уезжаю в армию сегодня. Я собрал все свои силы, духовные и физические, крепко зажал их в кулак для того, чтобы не погибнуть, а вернуться к тебе с Победой. Думаю, что труд и учеба, которыми до фронта какое-то время буду занят по горло в военном училище, не оставят мне времени для печальных размышлений, а твои письма (как я буду их ждать!) дадут мне уверенность в нашем с тобой счастливом будущем.

Еще не знаю, куда меня направят  —  от меня теперь ничего не зависит! К счастью или нет, но не подал я тогда заявление в упомянутое тобой артучилице. Теперь распоряжается мной только судьба. Понадеемся на судьбу!

Письма всех моих деревенских знакомцев и даже родни с их милыми и привычными «чистосердечными приветами» и «добрыми днями или веселыми вечерами» пришлось, к сожалению, порвать. При всем моем уважении к землякам, я должен ехать налегке, а оставлять родителям в письменном столе то, что им впоследствии не очень-то будет нужно, или, чего доброго, заставит лишний раз вспомнить и загрустить обо мне  —  не стоит. Им с лихвой хватит и этой синей тетрадочки! Правда, я не решил, как с ней поступлю... Может быть, еще сбегаю к Сашке Дубровскому и оставлю тетрадь у него? Нет, не знаю. Ведь Сашу тоже не сегодня — завтра возьмут в армию.

Есть, есть на свете один-единственный человек, которому я эту тетрадку отдал бы без раздумий и колебаний, но до Свердловска мне пока не добраться.

Аня! Твое то письмо, твою телеграмму, записку с маленькой фотокарточкой я, конечно, беру с собой. И то фото, где ты созорничала, что с нарисованным ртом: не оставлять же его здесь, как сказала бы наша Лидия Николаевна, «неизвестно зачем и для чего»! И только что полученную открытку беру с собой. Твою открытку для Клавы тоже хотелось бы увезти: ведь не будь тебя и меня, не было б и открытки. Там твой почерк, и как там светится твоя душа, Аня! Твой необычный и такой непохожий на других склад характера! Взять хотя бы эти несколько строчек о белом цветке, который ты спасала! И вообще всю манеру изложения, такую особенную и красивую, только твою!

Ну да ладно, эту открытку вынужден оставить, так как все-таки не мне она адресована. Клава пока находится в деревне. Как приедет  —  прочтет и с удовольствием ответит. Ты ей пиши! Что она сделала с белым цветком  —  я не знаю, но в комнате у нас я его не видел. Сама понимаешь: цветам нужна почва, нужны корни, и в вазочке с водой ему, срезанному, долго было не простоять.

Как же вы все-таки с Клавой перезнакомились? Интересно! Не забудь изложить это, как только мы спишемся.

Сегодня я позвонил в твою квартиру последний раз... Не мог себе отказать, хоть понимаю, что сейчас подойти к телефону ты никак не можешь, это действительно было бы самым настоящим чудом, но чуда не произошло, а я так хотел, так ждал его. Да, самым настойчивым образом ждал, и даже был уверен, что дождусь! Но что тут делать? От судьбы мы чаще всего, наверное, получаем не то, о чем молим и просим, а лишь то, что она сама решила нам дать.

Раненько утром я долго — долго слушал длинные гудки из твоей квартиры... вопреки здравому смыслу я все-таки... все-таки думал, что их прервет твой голос, Аня, дорогая. Никак не могу понять, почему есть люди на свете, которые так упорствуют против этого самого здравого смысла... И почему я из их числа...

Так вот: эти длинные гудки напомнили мне (я так легко вызываю в памяти звуки твоего мелодичного голоса!), как, после второго гудка, а то и после первого (ты ведь такая быстрая, милая Анечка!), в трубке слышалось твое: «Да-а... Ко-оля, это ты?»... Потом я почему-то всегда спрашивал, выйдешь ли ты погулять, хоть накануне вечером было тобой обещано, что обязательно выйдешь... На это ты отвечала: «Выйду». Тогда я говорил: «Жду». Помнишь? А ты: «Иду». Всегда коротко, просто и одинаково. Но я воспринимал эти наши простые слова значительными и всегда  —  разными! Да, так оно и было.

Кстати, о прогулках. Не хочу показаться тебе учителем — нравоучителем, но! Вечера стали прохладные, на пороге сентябрь. Тем более об этом надо помнить в Свердловске: Урал это не Москва. Поэтому надевай, если куда пойдешь вечером, теплую кофточку. Что еще хотел сказать? Многое, многое, но разве все скажешь? И мне пора, я должен уходить.

Аня! Главное, о чем не успел (или не сумел!) тебе сказать (но не раз еще напишу в письмах): я горжусь твоей любовью, которую, как и тебя, считаю чудом, подаренным мне на все времена. И я люблю тебя, дорогая, и всегда буду любить тебя, что бы не случилось.

На всем белом свете ты одна мне нужна, только ты. До скорого (или не скорого) свидания.

Коля. 27 августа 1941 года, Москва.