Первый школьный год после операции я проходила на костылях. Сначала меня до школы провожал и встречал кто-то из родителей. Постепенно, руки привыкли держать тело, и я почти вприпрыжку неслась от дома к школе. Там костыли мне жутко мешали - руки-то были заняты, а отставишь костыли - они тут же грохнутся на пол. Поэтому я передвигалась по коридорам и в классе, прыгая на одной ноге. Сейчас даже не по себе становится, когда я представляю себя, четырнадцатилетнюю, в школьном переднике, прыгающую по коридорам и лестницам школы. "Нина, упадешь!" - останавливали меня учителя, но я только махну рукой - и поскакала дальше. Так же я передвигалась и дома, а костылями пользовалась только на улице. И при этом почти не падала. К доске меня старались не вызывать, спрашивали с места.
Училась я по-прежнему хорошо. Вероятно, в школе среди детей и учителей была какая-то беседа проведена. Я там не встречала соболезнующих глаз, жалостливых вздохов. Лишь один раз в школе меня задел один мальчишка. Было это перед новым годом, когда я уже училась в 8-ом классе. Мы - несколько мальчишек и девчонок из нашего класса - сидели в кабинете Марии Степановны, химички, добрейшей маленькой, черненькой, быстренькой, как мышка, одной из наших любимых учительниц. Готовили игрушки на школьную елку. Разогрели в кастрюльке парафин и опускали в него сделанные из цветной бумаги поделки. В нашем классе учился Сашка Корольков, маленький приставучий пацан, которого я не принимала всерьез: уж очень он на пятиклассника смахивал и ростом, и мышлением. Он все норовил опустить в парафин руку - ему было интересно, как на руке, повторяя все изгибы пальцев, застывает парафиновая "перчатка", и я, наконец, просто оттолкнула его от кастрюли: "Не лезь, мешаешь". - "Чо ты пихаешься? - заныл он. - Мало, что тебе ногу отрезали, еще больше надо". Я замерла на несколько секунд и следом устроила цирк: бросила на пол бумажный цветок, который намеревалась опустить в парафин, и заорала: "Иди отсюда, сволочь!" и - в слезы. (За спиной шёпот Томы Поповой: «Это он ей, что ли?»)
Конечно, я осваивалась со своим положением – «не такая, как все», конечно ощущала недостаток всего, что в этом возрасте мне должно быть присуще - подвижность, в первую очередь. Ушли зимние горки, танцы на школьных вечерах, коньки, лыжи, бег вперегонки, лазание по холмам. Ушли первые выражения симпатии мальчишек. Летом приятельницы заходили поболтать, а потом, объединившись, уезжали в город на Амур купаться. Всё это шло мимо, мимо. И конечно, досада от неосуществимости самых простых желаний требовала разрядки. Неосознанное стремление выкричаться складывалось в мечту: перенести упрёк. Я представляла, например, как в класс приходит новая учительница, которую не успели предупредить, и как она "измывается" надо мною, требуя быстро идти к доске и прочее. Но, увы, никто меня не обижал. И вот в тот раз на Сашке я и «отоспалась». Конечно, моя истерика была больше на публику. Когда вечером он постучал в нашу дверь с извинениями, на которые его надоумила, конечно, его мама - добрейшая женщина, наверное, слезами умывшаяся от поступка своего глупого чада, - я и думать забыла о своей обиде и с легкостью отпустила грехи этому олуху: "Ладно, извиняю!"
После операции моя общественная активность не снизилась. Только если раньше я была звеньевой или председателем совета пионерского отряда, то теперь стала старостой - следить за порядком в классе. Ещё участвовала в самодеятельности (пела), в конкурсах чтецов и довольно часто занимала первое место на них. Конкурсы проходили сначала в школе, потом лучших посылали на районные смотры (они проходили в нашем клубе), а уже районных победителей отправляли на городской смотр.
Помню, поехали мы с папой (я еще на костылях, 7-ой класс) в Дом пионеров, на городской смотр. Заходим за кулисы. Папа распорядителю: «Я сопровождаю вот ее», - кивнул на меня, стоящую рядом. Подходить моя очередь, говорю распорядителю: «Мне стул надо на сцену, чтобы я за него держалась». Он: «Сделаем», и к папе: «Помогите мне чехол с рояля снять». Тот с охотой помог, потом они крышку подняли, и распорядитель папе: «Вам удобно будет?» Тот (недоумевающее): «Как это удобно?» - «Ну, вы же девочке аккомпанировать будете». Мы в два голоса: «Нет, зачем?!» - «Но вы же сказали – сопровождаете. Я понял так, что обеспечиваете музыкальное сопровождение декламации». Недоразумение разъяснилось.
В эти же годы я начала сочинять стишки. Еще в больнице сочинила длинное стихотворение о том, как тяжело живется неграм в Америке... В общем, стих был многотемный: сначала описывалась ночь и сны советских ребятишек, потом действие переносилось "за границу", где "чёрный мальчик, чуть дыша, видит сон, что превратился он в московского малыша", потом все это плавненько переходило в тему борьбы за мир против "атома, превращающего все в дым", и заканчивалось, естественно, призывом: "Нам нужен мир!" Эти стихи Света читала на одном из школьных утренников, а я, автор, сидела в зале, и когда Свете аплодировали, то я строго поджимала губы, мол, принимаю ваше восхищение. Папа отправил стихотворение в «Пионерскую правду», приложив описание того, что со мною случилось (та самая потребность – поделиться необратимым горем). От литконсультанта газеты пришло длинное письмо, где сочувственно отзывались о моей беде, но стихи «раздолбали», хотя и очень мягкими словами. Больше никуда никаких стихов не посылали – я запретила, видела, что очень плохо сочиняю. А сама-то отличница – все стремилась делать на пятерку. Стихи же были на тройку с минусом.
