Родители были готовы к худшему – не через несколько месяцев, так через несколько лет. Как это знание переносил Папа – я уже писала: нервная экзема. Мама держалась: ей, помимо службы, надо было выполнять всю нелёгкую домашнюю работу, обхаживать семью и предоставить смертельно больной старшей дочери на остаток её дней «хорошую жизнь». Настолько, насколько позволяют возможности семьи.
В числе её забот, чтобы у меня было всё, что они могут дать, она включила и предстоящие похороны. «Надо узнать – в каком платье она бы хотела быть похороненной». И как-то, нося меня, стонущую от боли, на руках (представить себя, дылду, с головой на мамином плече и чуть ли не с волочащейся по полу оставшейся ногой я могу с трудом), она об этом и спросила: "Вот если бы ты, к примеру, лежала в гробу, то в каком бы хотела платье?.." Получила ответ: в любимом сереньком, штапельном, с рукавчиками-фонариками...
Но в тот раз постепенно боль от ожога утихла, и я перешла под наблюдение нашей посёльской поликлиники. Однажды после дождя мы возвращались с Папой от врача, шли по тротуару: он впереди, я - позади, и мои костыли на мокром деревянном тротуаре "поехали". Ох, как же я тогда ударилась еще не зажившей окончательно культей, боль была страшная, до сих пор ее помню. Папа: "Ах, ты, мать честная! Нина! Да как же ты?"- подхватил меня, бьющуюся в истерике, на руки - и домой. И там, пока я затихала, плакал надо мною. Он, мой Папа, часто плакал, особенно выпив, сидя на кухне, в одиночестве. Я не ходила его успокаивать: почему-то чувствовала себя виноватой в его слезах.
Я считалась в семье папиной любимой дочкой, а Галя - маминой. Но после операции Папа стал меньше со мною общаться. Вероятно, мой вид надрывал ему сердце. Наш Папа очень любил жизнь и все красивое в жизни. Куда бы он не приезжал, обязательно ходил по городу, посещал музеи, парки. "Как здесь красиво!" - это восклицание было у него одним из самых частых. Я думаю, что причиненное мне болезнью уродство он бессознательно отталкивал, и общение со мною причиняло ему боль. Потом он привык, и снова стал прежним Папой, только я уже почти не слыхала от него: "Наши девочки самые лучшие!" Да и пить он стал больше, бросил вечерний техникум, в котором было начал учиться.
Но какие чудесные воспоминания связаны у меня с Папой по поводу наших разговоров "за жизнь", когда я стала взрослеть. Как неподдельно он интересовался моими делами, как внимательно слушал и сопереживал моим рассказам. Ему было все интересно: и как прошел школьный день, и какую книгу я читаю, и что там написано. Если я приносила домой очередную пятерку за контрольную, он всегда ревниво спрашивал: "А у кого еще пятерка?" Он обожал, когда я пела… Все, что бы я ни сделала: что-то сшила, вышила, нарисовала - вызывало в нем восхищение.
А как я благодарна ему за наши поездки на мотоцикле! Старенький, постоянно ломающийся двухколесный мотоцикл появился у нас, когда нам выделили садовый участок. Это было уже после моей операции. Я страшно любила на нем кататься, но неудобно было сидеть на заднем сидении - постоянно слетал с подножки протез, и тогда Папа смастерил под ноги устойчивые платформочки. Мотоцикл этот часто выходил из строя, и папина согбенная фигура, умостившаяся на детском стульчике в коридоре нашей следующей квартиры на улице Жуковского перед разложенными на газете деталями от мотоцикла, подпертая горестно рукой щека и причитания: "В чем же тут дело?" - эта сценка и сейчас стоят перед глазами.
Позже, когда болезнь отступила, именно Папино отношение поддержало у меня веру в себя – не совсем уж я пропащая. В Маминых глазах я на всю жизнь осталась неполноценной, кому надо физически помогать, давать правильные советы, требовать стойкости и самоограничения. И главное - убеждать довольствоваться малым и "знать свой шесток".
