authors

1427
 

events

194062
Registration Forgot your password?
Memuarist » Members » ninapti » 5. МАМА

5. МАМА

29.06.2019
Хабаровск, Хабаровский край, СССР
С Мамой и Галей в лагере. 1961 год.

 А вот с Мамой у нас отношения были сложные.

Вышедшая из крестьянской середняцкой семьи, Мама сызмальства впитала в себя понятия чести, трудолюбия, недопустимости и нежелания жить за чужой счет. "Я никогда никому не была должна!"- вот один из ее жизненных принципов.

Еще в детстве ей пришлось пережить "прелести" новой жизни, которую принесли в деревню большевики. В 1929 году их семья по навету соседей попала под раскулачивание. Ретивые активисты из сельсовета не учли ни количество работников, а тем более едоков в многодетной крестьянской семье, не приняли во внимание, что один из сыновей - Иван Кичигин - служил в Красной Армии. Решению забрать у многодетной семьи весь заработанный тяжелым трудом урожай предшествовал факт: хозяин семьи подал заявление о выходе из колхоза. Выгребли из амбаров все подчистую, оставили семью из девяти человек без крошки, забрав в общее стадо корову, лошадь, другую живность.

 Весной у главы семьи вырезали грыжу. После операции было необходимо усиленное питание, а не было никакого. Днями и ночами больной  кричал от болей и голода («Есть хочу! Дайте мне поесть!») – и умер. С тех самых пор, наверное, самая ее большая забота была - накормить близких. Пусть еда будет самая простая: каша, хлеб, борщ - она ходила по комнате с полной ложкой, призывая "ну, покушай" любого, кто по ее мнению должен уже проголодаться, и доводила страдальца до белого каления. Уже взрослыми, слушая мамины рассказы о детстве, мы поняли, что эта ее навязчивость связана с переживаниями одиннадцатилетней девчушки, которая несколько недель слышала крики отца, так и умершего, не насытившись.

Мама рано, пятнадцати лет, ушла из семьи на заработки. Выросшая в крестьянской избе с земляным полом, где рядом жили люди и скотина, она не терпела крестьянский быт, никогда не мечтала о собственном доме, в котором бы пришлось этот быт восстанавливать. Её устраивало отопление от батарей, одежда и еда из магазина, а не сотворенные своими руками. Она не умела вязать, шить, стряпать. Немного поработав в столовой, она научилась готовить самую немудрящую пищу вкусно и сытно, но никогда даже не пыталась осилить премудрость изготовления, скажем, тортика или пирога. Зато на огороде, на садовом участке основным работником была она. Папа выполнял только "мужские" работы: поднять, отнести, вскопать. А посадить, полить, прополоть, собрать, засолить, сварить - это Мама.

Трудилась она, как заведенная. Утром за два часа до работы она уже на ногах. Готовить на семью приходилось на кухонной плите; летом же, когда плит не топили, готовили на керогазе (электроплиты тоже были в ходу, но электроэнергия обходилась гораздо дороже расхода на керосин). В некоторых семьях использовался шумящий, как хорошая топка, примус, но в нашем поселке кто-то ввел моду на керогаз. 

Вот агрегат, скажу я вам, этот керогаз! На металлическом каркасе (что-то вроде кубической стойки), в центре сверху укреплен узел с лентой фитиля, свернутой в круг и омываемой снизу керосином. Конструкцию насквозь пронизывает желобок, закрепленный как качели-доска. С одного конца желобка в чашку опущен бачок с керосином с носиком, через который потихоньку в чашку выливается горючая жидкость. По желобку она поступает к фитилю. А с другого конца желобка находится противовес, задача которого поддерживать наклон у желобка для неспешного стекания керосина к фитилю. Воняла эта вещь неимоверно. Как Папа чертыхался, чистя всю конструкцию или заменяя фитиль.

В конце пятидесятых в домах начали появляться газовые плиты, и произошла форменная кухонная революция. Во-первых, в домах-восьмиквартирниках разобрали все печи, а на кухнях стали выгораживать место для ванны. Во-вторых, даже нерадивые хозяйки стали успевать готовить не только один борщ или одну кашу, но первое и второе к обеду. Ещё преимущество – теперь поручить готовить можно было и детям-подросткам, не боясь, что они спалят дом в отсутствие взрослых, имея дело с керосином. Но нам с сестрой Мама так и не доверила приготовление еды. Мы вышли из семьи, абсолютно не умея готовить.

Мама все тянула не себе: стирка, глажка, приготовление еды, уход за козой (или чушкой), летом - огород. Кроме этого она работала секретарем-машинисткой в жилищно-коммунальном отделе завода. Нас, дочерей, она не загружала работой, а мы, естественно, не проявляли инициативы разделить с нею домашние дела, росли белоручками. Гуляли, читали, учили уроки. Отец тоже то в гараже с мотоциклом возится, то у приятелей. Мама молчком копошится, стирает, готовит... И вдруг взрыв!.. Он мог иметь повод (например, кто-то в грязной обуви пробежал по чистому полу), а мог и не иметь. Но этот взрыв сметал со своего пути всех - и правых, и виноватых. "Мама опять с полуоборота завелась", - с этими словами Папа собирался и уходил куда подальше. Мы с сестрой оставались один-на-один с огнедышащей лавой. Нам доставалось и за Папу, и за себя: припоминались все давние и недавние прегрешения. Память у Мамы на провинности была феноменальная. С годами их перечень увеличивался, и Маме приходилось с каждым разом все больше времени тратить, чтобы перечислить наши негодные поступки. Мы обвинялись в прошедших неблаговидных делах ("лентяйки, ничего не хотите делать, ничего не умеете"), и в будущих, которые нам еще предстоит совершить ("подохну - грязью ведь зарастете, вши вас съедят, ни один парень вас в жены не возьмет, вы же ни к какому делу не приспособлены")… Потом наступала разрядка в виде потока слез и мигрени. Мы бегали вокруг нее со смоченном в воде полотенцем, а Мама продолжала причитать: "Хоть бы я скорее сдохла от вас, сволочей, сколько я на вас работаю, ни один спасиба не скажет!" Потом дня три суровый взгляд, отрывистый тон...

На меня в такие дни нападал раж трудолюбия. Я чувствовала свою  неблагодарность и бессовестность: Маме ведь надо помогать, чему нас в школе учили? Пока Мама на работе, я драила полы, пробовала печь блины или сварить борщ, шла на огород полоть грядки, гладила белье. Но Мама меня не хвалила, окидывала недобрым взглядом результаты моих трудовых потуг и лишь делала замечания, что сделано не так, как должно. Конечно, я не испытывала никакого восторга от этой нудной домашней работы -  жили-то мы в неблагоустроенном доме. Если начнешь стирать, упаришься, таская из колонки воду, а потом вынося на улицу помои. Для глаженья надо было на плитке нагревать два чугунных утюга, чтобы, пока один греется, другим гладить до остывания,  и глажка затягивалась настолько, что к концу ты уже начинала звереть. Мытью посуды предшествовала возня с нагреванием воды. Пол (деревянный, не крашенный) нужно было ежедневно подметать и два раза в неделю мыть мыльной водой и скоблить широким ножом. (Тапочек тогда не носили, в доме ходили в уличной обуви, а асфальтом в поселке была выложена единственная центральная улица Энтузиастов).

А вокруг было столько интересного!.. Ну как это можно пропустить, занимаясь тяжелыми и скучнейшими домашними делами, которых сроду не переделать. И потом есть же Мама. «Ну что ей после работы делать? Не будет же она газеты читать, как Папа, или уроки учить, как мы с сестрой. Она же Мама. Это ее дело. Я учусь в школе, прихожу домой и делаю уроки, а Мама должна дома делать домашние дела. Это справедливо».

Тупой эгоизм 10-11-летней лентяйки никем не был устранен. Всем было некогда.  Ни Папа, как все российские мужчины, видящий в жене только источник жизненных удобств, ни Мама, полагающая, что независимо - ребенок это или мужчина, но человек должен сам усовеститься и сказать женщине-хозяйке: "Ты, наверное, устала, иди отдохни, я сам (сама) все сделаю..." - не пытались воспитать в нас сострадание к ней, работнице. Она понимала, что и нас, девочек, ждет та же участь – хлестаться по дому – и, наверное, жалела нас... 

В девять часов вечера Мама уже спала, сваленная неимоверной усталостью, а назавтра снова включалась в этот бег в колесе… И рядом никого с нею не было. А у неё не находилось слов (да и времени), чтобы объяснить своей семье, как тяжела ее ноша, и как ей хочется, чтобы кто-то разделил с нею её обязанности, пожалел её, дал рукам отдых, а сердцу покой. А ведь она любила почитать книги и вырывала для этого скудные минуты из этих своих перезагруженных дней. Но во время взрывов негодования, когда ее усталость, накопившись, требовала разрядки, она восклицала: "Неужели ты не видишь?!» или -  «Неужели ты не знаешь?..." А мы не видели и не знали. А кто видел или знал, не торопился ухудшить свою жизнь, ввязавшись в тяжелый домашний труд. Не было в нашей семье системы воспитания, а может быть той любви, которая заставляет, ради близкого, пожертвовать не жизнью, не здоровьем, а собственным временем.      

Мама... В детстве при ее разборках с Папой я всегда вставала на ее сторону, ощущая на ее стороне справедливость. Она работала, как и Папа, но после работы Папа ужинал и ложился на диван с газетой, или уходил к приятелям, таким же не обремененным домашней работой женатым мужикам, либо принимал приятелей дома.

Раз в неделю Папа имел право на "распить с друзьями бутылку-другую водки". Когда субботу сделали выходным днем, то пьяные посиделки  распространились и на субботы.  Мама же не знала ни выходных, ни праздников. Наоборот, в дни, когда надо бы отдыхать, она старалась переделать все домашние дела: постирать, погладить, перемыть всю семью, сделать генеральную уборку, ведь в будние дни она успевала лишь сготовить и сделать малую работу.

Мама наша, как и тысячи женщин-работниц, признавала справедливость такого "разделения труда", потому что мужья были основными кормильцами семьи. Мамина зарплата секретарши в конторе жилищно-коммунального отдела была в два раза меньше папиной, кстати тоже не Бог весть какой высокой. Как и другие, вышедшие из низов русские женщины-работницы, она и думать не смела повысить свой статус в семье.

Мама имела семь классов образования, и по тем временам его было бы достаточно, чтобы занимать куда более высокий пост, чем место секретарши с зарплатой в 600 рублей. Она красиво и грамотно писала, хорошо соображала, умела ладить с людьми, была очень ответственна и дисциплинирована. Но ей и в голову не приходило вдруг начать делать карьеру.

Не работать она не могла: одной папиной зарплаты не хватало даже на самое необходимое. И время, проведенное за пишущей машинкой, для неё было менее утомительным, чем часы, отданные домашним трудам. На работе она чувствовала уважение начальства, хваливших и ценивших ее за добросовестное исполнение обязанностей. Дома же она могла бы расшибиться в лепешку, но ни одна душа даже бы и не подумала - пусть даже в шутку - объявить ей благодарность.

Но таким женщинам, как Мама, не были свойственны высокие жизненные запросы. Она благодарила судьбу за то, что живет в городе, имеет работу, мужа, (когда кругом в эти послевоенные годы было столько вдов и старых дев), что раз в год она может позволить себе сшить шелковое платье, а раз в пять лет справить габардиновое пальто, купить зеркальный шкаф и диван... Этих «богатств» ей было предостаточно. Свое предназначение она видела только в добросовестном, даже жертвенном, исполнении обязанностей жены, матери, хозяйки.

Конечно, способности Мамы превышали уровень  секретаря-машинистки. В ней клокотала энергия организатора, оставалась неудовлетворенной огромная потребность повелевать. И это, к нашему несчастью, приводило к вспышкам обиды на всех и вся, когда наш дом превращался в настоящее чистилище. В такие часы и дни мы не знали, как ее утихомирить. Вдруг придравшись к какому-то пустяку, она, накричавшись, могла улечься в ванной и пролежать в ней всю ночь в остывшей воде, не слыша наших уговоров и слез. Или сорвать запланированный выезд "на Амур", куда летом мы отправлялись как бы на пикник, поскольку в поселке никаких водоемов не было. Как отрежет: "Не поеду!". И тогда мы всей семьей кидались ее уговаривать, а она ложилась на диван с разыгравшейся мигренью, жалобами на сердце. Отец, плюнув в сердцах, уходил (он быстро раскусил мамины уловки и не придавал значения ее болезням, но с нами своей тайной не делился, оберегая Мамин авторитет у дочерей), а мы с сестрой оставались с "умирающей" Мамой, плакали в раскаянии, метались с мокрыми полотенцами, каплями, вызывали "скорую", умоляли ее "не умирать". В нашем доме почти ежедневно стояли крики. Постоянная усталость, недовольство мужем и его постоянными изменами, неудовлетворенность своею жизнью вымещалась на дочерях...

Авторитет Мамы, поддерживаемый ее строгостью и беспрекословным требованием подчинения, держался во мне очень долго, вплоть до замужества и даже дольше. С Папой я могла соглашаться или нет, с Мамой несогласие было недопустимо. Но главное - Мама приучила нас с детства к своей исключительной правоте в любом деле. Подчинение и послушание было для нас неукоснительным правилом. Поэтому мы с Галей и в школе были на хорошем счету - вежливость, обязательность, добросовестность в выполнении порученных дел - этим мы выделялись из среды одноклассников.

"Спрашивают, как я воспитываю девочек, - делилась Мама, придя с очередного родительского собрания.- А как я воспитываю? Никак! Я на работе целый день - кто их воспитывает?». Наше воспитание строилось на слове "нельзя". Ничего было нельзя. Лениться, быть неряшливой, возражать старшим, быть жадной, неопрятной, и, конечно, не слушаться родителей. Согласен - не согласен, делай, как велено. Иначе крики и - "скорая".

 По мере взросления у меня притуплялась острота опасности, что Мама помрет, и я стала ей всё чаще перечить. Особенно меня раздражали ее попытки руководить моими поступками, желаниями. Требования ее были так категоричны и иногда, прости меня, Боже, даже глупы, что я  огрызалась, грубила, отказывалась подчиняться... Её реакция была обычной, но с годами я уже понимала – «пройдёт!», зато и она узнает, чего же хочу я. А хотела я не безобразничать (как виделось Маме в случае поощрения моего своеволия), а большей свободы в решениях и поведении. Изнутри я была уверена в своей непогрешимости: ничего плохого в поведении и не замышлялось. Училась – одна из лучших в классе, в школе хвалили и поощряли, книги читала взахлёб, вечная звеньевая, как минимум. А придёшь домой – каких только на мне грехов нет! Непослушная, лентяйка, делать по дому ничего не умею – только бы читать и гулять с подружками.

Уставала она очень и в нас, дочерях, хотела бы видеть своих неустанных помощниц. А мы (я уж точно) как могли – отлынивали от помощи по дому и родителей не боялись.

Возможно, она была бы прекрасным авторитарным руководителем, имей хорошее образование и занимай приличную должность. А не имея возможности претворить свои амбиции вне дома, она всю свою энергию выплескивала на нас, вероятно, полагая, что раз она сама выполняет свой долг матери, жены, хозяйки так свято и неукоснительно, то вправе ожидать от нас полного подчинения своей воле. Вылилось это все, в конце концов, в то, что муж научился вообще ее не слышать, когда она начинала очередную ссору, а дочери, как только закончили школу, - покинули родной дом.

Но Мама не хотела отказываться от своих прав наставлять и руководить нами, даже когда мы и сами уже стали мамами. На расстоянии, в письмах, или когда мы приезжали к ней в гости, она была сама доброта. "Что тебе сготовить?" - первый вопрос, который я слышала при пробуждении, гостя в родительском доме... В повседневной же жизни ужиться с нею было крайне сложно. Выработанные для себя правила поведения она неукоснительно распространяла на других и отчаянно доказывала, что человек обязан вести себя так, как считает правильным она, и не иначе. Детям деваться некуда, они психуют, но смиряются, но, повзрослев, мы были вынуждены, уважая ее, терпеть диктат и делать вид, что смиряемся с вечными советами и недовольством.

К сожалению, у меня не было ни желания делать этот вид, ни смирения, которого не меряно было у Галины. Как-то та приноровилась внешне не выражать неприятие этого вечного контроля. Я же от маминых упреков и спектаклей, что она устраивала, приходя в мой дом, ("я вас боюсь объесть, я с собою хлебца принесла"; "ты в среду напекла пирогов, а меня не позвала, матери пирожка пожалела дать"; "не надо мне подарков, я не возьму, но полкило пряников мог бы подарить"; "зачем вы Алешу в музыкалку отправили, что - у вас деньги лишние?"; "ну зачем вы куда-то в отпуск едите, деньги катаете, отдыхали бы на саду"; «зачем ты каждый день плавки меняешь – они же быстро снашиваются!») просто зверела. Никогда она не приходила с хорошими вестями, с радостной вестью, чем-то удовлетворенная. Переступив порог и задав порцию своих «зачем ты?...» она начинала рассказывать про соседей, осуждая их за те или иные проступки, порою начиная жаловаться на сестру или её домочадцев (также осуждая при сестре меня и членов моей семьи)… Если кто-то из дочерей заболевал, она свои переживания выражала так: "Помрете, с кем я останусь?" Все известные ей в наших семьях неурядицы она в первую очередь примеривала, а как это отразится на ней самой. И вместо мудрого материнского совета или успокоительных слов по поводу неприятностей мы натыкались на нескончаемые слезы и сетования, как она несчастна. Поэтому делиться с нею чем-то наболевшим было – себе дороже.

И её «сцены»!

Откуда в ней, выросшей в крестьянской необразованной семье, была эта тяга к театральности, пафосным демонстративным поступкам, как будто рассчитанным на публику. Как будто бесконечно разыгрывалась нравоучительная пьеса,  цель которой: устыдить окружающих, показать наглядно на их неспособность совершать "высокие" поступки, подчеркнуть их ничтожность, ненадежность, в отличие от неё, Мамы,  которая, жалея своих слабых и неблагодарных родственников, вынуждена идти на жертвы, чтобы не осложнять жизнь этим никчемным молодым. Это вечное сомнение в нашей порядочности, угрозы уйти в дом престарелых, чтобы "вам не надоесть", просто изводили меня. Никогда мы не забывали родителей письмами, почти каждый отпуск не торопились на юг или в другие незнакомые места, а проводили лето в Хабаровске, причем делали это не с целью сэкономить, а именно из-за возможных маминых обид: "мы, старики, вам уже не нужны". Нас с Галей нельзя было никак упрекнуть в невнимании к Маме и Папе. Мы их искренне любили. Но, тем не менее, все время слышали упреки от Мамы: "Мы вам не нужны". Такое впечатление, что ей для полноты жизни было необходимо постоянное чувство обиды. "Какая у вас мама уросливая", - говорили Гале сослуживицы, слушая ее повествования о размолвках.

Мама не умела снимать стрессы, кроме как выкричавшись и выплакавшись. А стрессы мучили ее все время: в жизни она, к сожалению, видела лишь плохое, не умела радоваться тем, пусть редким, но счастливым минутам, которые выпадают каждому, даже самому несчастному человеку. Даже праздник она умела превратить в похороны. В январе 1990 года, когда мы справляли папин День рождения, Мама во всегдашней своей манере подняла стакан с морсом и сказала: "Яша, я желаю тебе быстрее помереть!" И на наше возмущение такой "здравицей" ответила: "Я боюсь, что я помру, и он у вас на руках останется». Папа умер через три месяца, а она до собственной смерти просила у его могилы прощения за это пожелание. Но с живыми вела себя также, как с Папой - попреки и указы и вечные поиски предлога для переживания обиды. И за праздничным новогодним столом опять обращалась к нам: "Пожелайте мне в этом году поскорее умереть!" Редко она выходила из моего дома, не оставив меня с пережевыванием кинутого на прощание упрека в той или иной моей вине перед нею.

Позже, уже став взрослой, я стала замечать, что Маму сторонятся люди, поначалу проявившие к ней расположение. Мама с охотой помогала пожилым и немощным. Сдружившись с человеком, оказывая тому посильную помощь, она потихоньку начинала подчинять его себе: советы, как вести себя с родными, открыто высказываемая нетерпимость привычками (курение или пристрастие к другому человеческому пороку), постоянные поучения: "я бы на твоем месте..." и - через месяц новая приятельница начинала избегать Маму, а та обижалась и начинала находить всякие недостатки в той, о ком еще месяц назад отзывалась с неизенным восхищением.

Вырастив двух сорванцов-сыновей, я удивлялась Маме - ведь ей приходилось иметь дело с дочерьми, а это более чувствительный, ответственный, аккуратный материал, чем мальчишки, и потом мы обе с Галей были отличницами в школе. У нас сестрой в семьях были почти те же проблемы: отупляющая домашняя работа, невнимательные наши российские мужья, невозможность без ущерба для семьи сделать карьеру и поэтому зависимость от мужей, не совсем удачливых и не могущих без материальной подпитки от жены содержать семью, в которой ещё не выросли дети. Но у нас мальчишки, неслухи и неучи (исключая, конечно, Колю - любимца, к слову, нашей Мамы). Сколько времени отнимали уроки, которые мы делали с сыновьями, посещения школы, а эта вопиющая неаккуратность, постоянно порванные куртки, штаны и обувь, носки, разбросанные по всей квартире, подчищенные отметки в дневнике и табеле. Да мы у Мамы были просто голубицы по сравнению с теми оторвами, из которых мы растили чьих-то, но опять же российских мужей.

Мамы уже нет. Умерла она 15 июля 2002 года. Вот история ее умирания и смерти.

Началось все во вторник 28 мая. Она позвонила – "невыносимо болит левый бок, сплю только на правом". Погода дурацкая, транспорт ходит, как в деревне. У меня самой тоже то ли ангина назревает, короче – не полетела, посоветовала вызвать участкового. Она пожаловалась Гале, та из Чажемто посылает к ней Вову. Вова проведует – отвез ей гостинцев. Мама мне звонит – "Вова мне столько еды навез", вроде довольная. В среду опять звонок – не сплю, не ем. «Сходи к врачу участковому». В четверг по телефону – "болею, а-а!, не ем, не сплю". Чувствую – дело опять не в болезни, плачь вселенский, но голос не умирающий. Вызвала ей "скорую", та, естественно ничего не нашла, сделала ей какой-то укол и  уехала. «Нина, приезжай, я сегодня ночью буду умирать». Посылаю Исая с поручением привезти Маму к нам. Тот возвращается – ехать Мама к нам наотрез отказалась, плачет в голос и в истерике зовет смерть. Звоню: «Мама, ну, почему не едешь к нам, отделим тебе комнату….» - «Нет. Мне больно, я не ем, не сплю». Алеша едет к ней, приглашает на свой день рождения. «Нет, сказала – нет, и не зовите!» Да что же тебе надо? Ходила на рентген, ничего там особенного не нашли, надо к участковому, а тут и суббота. Понимаю, что ее «болезнь» опять нервного происхождения, только не пойму, где был толчок и что ее может успокоить. Вова: «Она вот-вот может умереть, она ничего не ест, только плачет». Завтра Алешин день рождения, она звонит: «Приедьте хоть кто-то, я ночью умру». Я даже напугалась, начала ее расспрашивать – что болит? «Бок» – «Как?» – «Не могу на нем лежать», - «Если ходишь?» – «Я не хожу, я два шага до туалета сделаю – отдыхиваюсь». «Мама, но ты же сегодня до диспансера на флюорографию ходила, как ты дошла, если по комнате не можешь ходит?» – «А-а! Не звони мне, я умираю!» Исай ее уговаривает: «Давайте я приеду на машине, вас заберу к нам». – «Не звоните, я устала разговаривать».

Короче, вся неделя вот под таким стрессом. Поехала на маршрутке (Исай на работе) – чистый депрессионный криз. Конечно, и сгорбленная спина, охи и ахи, но тут же «Как хорошо, что Вова картошку посадил». «Мама, вечером Исай тебя к нам перевезёт, будешь на Алёшином диване, а он к тебе переберётся».  - «Нет, Алешу не пущу в квартиру, он девок наведет».

В общем, жизнь не то что теплится, а горит, но внешние показатели – все налицо, что человек доживает последние минуты. Прибралась у нее, полы, раковины, пыль, посуду, что грязью покрыта – все прибрала. Гостинцев принесла, просидела 4 часа, поговорили, она стонет, похоже,  у нее невралгия. Уверила, что ее все любят, чтобы выздоравливала. Вроде оставила спокойной, постанывала, но уже с меньшим желанием. На другой день собралась идти к участковому с флюорограммой. Та по снимку с остатками плеврита из-за стонов и жалоб на боли предположила метастазы. Выписали направление в НИИ онкологии.

Отвёз нас туда Исай, и пошли мы по кабинетам. Полное обследование и заключение: ничего серьёзного. Так врач в итоге и сказал: «По тем исследованиям, что ей в ее возрасте и с ее состоянием организма можно было провести, мы ничего не находим, нужен томограф, исследование мокрот…» (А она не кашляет, только дышит тяжело, с перерывами, шумно и стонет в голос. Ну и поведение… Ходила по стеночке, со стульев, на которые садилась, только что на пол не сползала).

Она осталась у нас. Выделили ей большую комнату, Исай на балконе, Алешка – на Дзержинке, мы с Эдиком в маленькой комнате. Прошло два дня после исследований, мы ей доложили с Галей, что пока ничего не нашли, что нет кашля – и она несколько часов кашляла, но это был кашель чисто сценический, т.е. не мокрый, а как на сцене, когда герою надо сделать вид, что его мучает кашель.

Потом устала, и кашель прекратился сам собою. (Но у меня была затребована таблетка от кашля, я предложила дать ее на ночь, чтобы ей кашель ночью не мешал. Слава Богу, она устала далеко до ночи, и таблетка не понадобилась).

В воскресенье в 6 утра входит ко мне Исай: «Иди к Матери, она что-то очень стонет» (разбудила его, спящего в лоджии). Захожу – она уже на левом боку, на диване, ноги на полу, короче – поза изнеможения, и громкий стон: «О-о-х О-о-ох! Когда же я умру!». «Что, Мама?» – «Нина, дай мне яду, я хочу умереть, я – такая больная. Вы меня вечером накормили сладким – меня всю ночь рвало. Я всю ночь не спала!» (Неправда, я легла уже после 2-х ночи, сидела в сети, читала, не слышала я ее – ни стонов, ни охов, специально прислушивалась, вдруг понадобится снотворное – не было ни звука). Я: «Может, от боли дать таблетку? От тошноты?» - «Нет, только дай такую, чтобы я сразу же умерла!» Ну, опять 25! Вчера все уже вроде устаканилось, телевизор глядела, поела несколько раз за день. «Мама, - говорю, - ну не могу я тебе такую таблетку дать. Во-первых, у меня ее нет, во-вторых, и была бы – разве я могу тебе дать, меня же в тюрьму посадят. Да и потом – как это дать маме яду. А как потом с этим жить? Врачи у тебя ничего не нашли, от чего бы тебе так стонать. Жизнь надоела – ничего не поделаешь, надо терпеть. Твои просьбы смерти такие же, как если бы я села против тебя и начала требовать себе новую ногу. Исай лишь в выходные может выспаться, а ты стонешь на всю квартиру».

Естественно, она перестала стонать и потребовала, чтобы Исай ее отвез домой, потому что «там хоть ругать не будут».

Почти неделя ухода – забыта. «Получу завтра пенсию, все деньги отдам Гале и пойду утоплюсь». Все это на полном серьезе. Я махнула рукой – дай выспаться, потом поговорим. Только больше не стони, раз ничего не болит.

Встала утром, она: «Нина, я объявляю голодовку!»

Целый день из комнаты негромкие стоны: «О-о-х!» Зайду – что дать? «Ничего, только умереть». День хороший, решили съездить в Коларовскую церковь, говорят, ее отреставрировали: «Мам, поехали!» «Никуда я не поеду. Если бы не боялась, что расшибусь, а не умру, прыгнула бы с балкона». Я – Гале: «Что делать?» Та: «Отвези ее домой, раз она просится. У нее завтра пенсию принесут, ее домой тянет. Кризис миновал». Так и сделали. Она уходила, со мною даже не попрощалась. Галя к ней вечером мыться ездила, говорит, выглядит вполне здоровой, но разговоры, хоть «Скорую» с психиатром вызывай. Что не скажет, все невпопад. «Алеша сюда водил друзей и девок».-  «С чего взяла?» –«Много еды в холодильнике и стоит бутылка с водой (это с минеральной «Омега»)» – «Ну, и почему ты думаешь, что здесь кто-то был, кроме Алеши?» – «А комната полна комарей». В понедельник Галя перевезла её к себе. Что делать – не знаем. Галя в раздражении. Этого и надо было ожидать. Одно, когда на ее радушие такой же ответ, ласковость и ответная благосклонность, но когда Мама и с нею, как со мною – просыпается обычная человеческая раздражительность. И она также мучается с нею, как и я. Вчера уже вызвала ей «скорую», подозревали печеночные колики, конечно, рентген ничего не показал, воспаление есть в почках небольшое. Болезни у Мамы в голове. Поведением она их выражает. Но нельзя успокоить воображаемые боли, на них не действуют болеутоляющие таблетки. Наконец, Галя повела ее к психиатру. Она уже готова ей делать томографию, может, какую болезнь найдут, которую можно лечить. Но в таком возрасте уже никакие операции и процедуры не показаны. А потом позвонила: «Нина, маме так плохо, она еле передвигается по комнате. Наверное, тебе надо приехать» – «А вчера?» –«Ну, она целый день проспала. Не ела почти. До туалета еле доходит. Таблетки пить отказывается. С пяти утра через каждый час заходила к нам и сообщала, что не спит».

Я поехала к ним, мама поначалу действительно показалась очень плоха, я села у постели, взяла ее руку, начала читать «Отче наш», прочла несколько раз. Она тихая была в начале, потом стала постепенно приходить в активность, подниматься… Короче, я у них просидела часа два – не было у меня впечатления, что я ее вижу последний раз. Галя несколько раз заходила в комнату, мама с нею разговаривала, мне отвечала, сама ничего не спрашивала, только на вопросы «Что хочешь», отвечала: «Умереть!»

Прошла неделя, и Воронины привезли ее к нам. На неделе я ежедневно справлялась у Гали о ее здоровье. Она еле двигается, она все время стонет, она зовет к себе каждую минуту и вид у нее, как у человека, который плохо играет пьяного – размашистые движения, зов такой «разбитной», какие-то странные движения губами. Капризы – то буду пить таблетки, то не буду. Но ее «просветления», как их называет Галя, очень всегда кстати. Галя спрашивает ее: «Где у тебя спрятаны деньги, пенсия?» – «А! Не знаю!» И движение руки отмахивающее. Через час вполне разумный разговор – где же надо искать деньги. Привезла Галя ее ко мне, сдала, все лекарства, паспорт, кошелек. Ушла, я хватилась – паспорта и кошелька нет. Мама лежит, как в отрубе, глаза закатила, дышит часто. Наконец мне: «Выключи свет!» Я ей: "Погоди,  не могу найти пакет с кошельком и паспортом». Она: «Посмотри между подушками дивана» И правда, все уже она прибрала, пока я с Галей прощалась – и это действия человека, который себя не контролирует?

Начались уже мои мучения - через каждые четверть часа: «Нина!» и  – укрыть ноги, раздеть, подать пить, отставить стул, сообщить, что она будет спать, сообщить, что она спать не хочет. Я аж взмолилась – мол, я уже замоталась. Она  затихла.

Кушает мало, но кушает, в трезвом уме и памяти. Но вдруг – полный отруб, опять пьяные выходки, почему-то ноги не идут. Ее, конечно, что-то мучает, какие-то боли, ноги отекли, но не устрашающе, у меня так в беременности было. Она же все время с протяжностью охает и стонет. Впечатление, что ей становится одиноко, нужно, чтобы кто-то был рядом, чтобы ему постонать. Правда, сегодняшнюю ночь она молчала – я с вечера ее попросила, мол, не стони, а постучи мне в стенку. Она меня не тревожила, поела манной кашки, сок целый день пила, утром приняла лекарства, но днем «разболталась» – одно требование за другим и лекарства принимать,  и есть отказалась. И громкие охи « О-О-Ох!» Зайду: «Что, Мама?» Начинает тереть под левой подмышкой – там больно. «Давай, выпьем лекарство от боли!» – «Не хочу я ничего уже пить». Вчера я ей смешком при Гале сказала, мол, чего разболелась? Надоело жить одной и себя обслуживать – это понятно, ну, и живи у нас, то к Гале, то ко мне. Надоест – к себе на день-два съездишь, а болеть-то зачем? Она вроде даже успокоилась: и поела, и таблетки выпила, ночь прошла спокойно, утром кашу манную, таблетки – все нормально,  потом на балкон попросилась, посидела с час. А потом снова ее начало крутить. Стоны, отказ от еды, таблеток…

День -  вполне нормальный старый человек, с Эдиком в карты поиграет. На следующий – умирает. Да так естественно, что я Галю зову. Приезжает Галя, сидим и опять видим – ничего похожего. И вдруг проговорилась: вчера выглянула с лоджии, пока нас не было, и кричала на улицу, что ей больно. «Мама, зачем ты это делала?» – «А, не знаю!» Так и не поняли – шутила или нет. Глядим с Галей друг на друга: если правда, то ее одну совсем нельзя оставлять – вдруг блажь в голову придет перекинуться через перила.

Через три дня охов и стонов заметила, что отёк ног вроде спал, но Мама не желает выздоравливать, и вот этот звук «ох-ох-ох!» каждую секунду с редкими перерывом на полминуты – не дает никуда скрыться. Только из дому или включить другой звук. Особенно ужасны ночи. Она спит (даже со снотворным) до 3-4-х утра, просыпается и возвещает об этом громкими «о-ох!». Уже не раз я просыпаюсь под этот стон, захожу к ней и до подъема Исая держу ее за руку. Тогда она не стонет.

За пять дней до смерти Воронины, у которых она была, как мы условились – поочерёдно неделю держать её  то у нас, то у них – перевезли Маму в её квартиру, чтобы получила пенсию. Она уже почти не вставала, разве до туалета. Подходил мой черёд за нею приглядывать. Я, боясь, что могу не удержать её ходящую (был уже пример, когда мама свалилась около туалета, и Гале пришлось вызывать сташего сына, чтобы помог её поднять), в магазине медицинских принадлежностей купила судно  и с ним поехала к Маме.

 Галя в терпении, смиренна. Мама – ужас. Лежала смирная, дышала, вся в синяках (от падений). В сознании, но говорила отрывочным севшим голосом, как пьяная. Репликами-ответами. Такая худая. Тут я уверилась -  мама доживает последние дни. Присела рядом, за руку взяла: «Мамочка, прости меня пожалуйста!» Она тут же, сиплым голосом: «Я тебе всё прощаю». Я ей начала петь «Лунные поляны. Хотела с нею поговорить, но она отказалась (хотя накануне с Галей говорила, вспоминали вместе ее детство, что носила она лапти, онучи, любила в лодке по Пселу плыть, что ее бабушку со стороны мамы звали Феона).

А потом снова начались стоны, продолжались они всю ночь. Утром та же история. Звонила Галя- как, мол, вы. Отвечаю: «Живы!»

После обеда пришла участковая. Мама ничего целый день не ела, была почти в бреду, все время звала «Мама, Папа!» Я даже спросила: «Мама, ты меня знаешь, как меня зовут?» – «Ниа». Она уже букв не выговаривала, а я все держала закрытыми свои душевные глаза, я все еще не видела, что она в АГОНИИ!

Иногда она говорила: «Пойдем гулять». Иногда: «Не хочу». Еще раз и еще «Не хочу!» и «Не хочу никуда ехать!» Голос сиплый, говорит с оттяжкой: «Па-а-айдём!» Я утром попыталась с нею поговорить, вызвать ее на разговор, но она отказалась: «Ничего не помню!» Я спросила: «Может тебе спеть?» – «Ага!». Я спела.

Все время просила пить.  Я давала небольшими дозами из чайника. Она говорила: «Ведро воды… целое». Я отвечала: «Нельзя тебе много воды».

А ей уже все было можно! Она умирала! Когда участковая пришла и посмотрела ее, сделалась скорбной: «Готовьтесь, у нее сердечно сосудистая недостаточность». Я не осмелилась спросить, как скоро… Позвонила Гале, та удивилась – неделю назад ничего не признавали. Мама лежала такая исхудавшая, кости почти освободились от мышц, они висели отдельно. И только чуть отечные голени были гладкие.

Я сходила на базар, купила груш, йогурт, молоко. Вернулась. В квартире было тихо, щелкнула замком, мамин голос: «Как ты дого». Попыталась ее покормить, она все выплевывала, только пить просила. Я уже давала, сколько она выпьет.

Настал вечер пятнадцатого июля, минут двадцать девятого звонок в дверь – Галя со старшим сыном - Максимом. Сестра подошла к Маминому изголовью и что-то стала ей шептать, слышу, Мама ей тоже что лепечет. Так она минут пять  с нею шепталась. И вдруг мамино дыхание изменилось, то было частое и натуженное, вдруг несколько таких глубоких длинных вдоха и выдоха. Галя вскрикнула: «Мама, что с тобой?! Нина!» Я: «Что там происходит?!», подскочила с другой стороны, к ногам, мгновенно отметила очень белые пальцы ног, Мама лежала навзничь и делала свои последние в жизни длинные, очень глубокие вдохи и вдруг какой-то особенно сильный выдох и голова осела. Галин крик: «Мамочка, Мама!» Я тоже кинулась к голове, обе трясем ее за щеки, зовем: «Мамочка!». Галя: «Остановилось дыхание». Максим: «Надо же что-то делать!» Хватает телефон, звонит «Скорую». Мы в голос кричим: «Мамочка, мама, Мамочка!». Я понимаю, что произошло уже необратимое, но не хочу в это поверить, трясу ее лицо, сжимаю, будто хочу согреть, щеки. Мама недвижима. Макс вскакивает к ней на грудь и начинает делать массаж сердца. Я тоже начинаю делать вдох ей через рот. У меня сводит пальцы, я в ужасе от увиденного!

Галя воет во весь голос, повторно звонит в «скорую». Макс отгоняет меня. Я мечусь по комнате, Макс зовет меня держать язык...

Весь этот кошмар продолжался минут двадцать (может меньше, но время кажется остановилось и не двигалось), наконец, приехала «скорая». Я уже понимаю, что Мама умерла, возврата нет. Врач тут же отошла от маминой постели. Галин крик: «Что?!» Я наклонилась к маминому лицу, поцеловала: «Отмучалась, бедная наша».

Как Галя кстати приехала, как хорошо, что Галя была с нею последние минуты. Мама не раз  мечтала, чтобы мы были обе при ее кончине. И как будто что-то Маме сказало – пора, иначе может такое не повториться, что будут обе.

Мамы больше нет.

И вот еще что - когда мы метались в ожидании «скорой», а Макс делал и делал ей массаж, и наверное, все уже понимали, что – ВСЁ, но никто не мог сказать «Хватит!», я вдруг крикнула: «Представляете, она над нами летает сейчас!» И еще, это я поняла позже, у меня было ясное ощущение кого-то в комнате. Будто кто-то четвертый тоже тут есть, но на него нельзя рассчитывать, это просто наблюдатель, поэтому мы просто не обращаем на него внимания. Это было так, как вот мы - артисты, репетируем какую-то сцену, а тут же на сцене стоит режиссер, наблюдает, но не вмешивается, и мы знаем, что - он вот он, но он не участвует в этой сцене, и мы все делаем, как в сценарии, а его как бы обходим, или он в углу, в стороне, смотрит – так ли мы играем.

Похоронили её рядом с Папой. Через год поставили совместный памятник.

Первые полгода я часто видела Маму во сне, и там во снах знала, что она ко мне приходит "оттуда"...

Загадка Мамы так и осталась неразрешенной.

Иногда мне кажется, что я была у нее нелюбимой дочерью, иногда - что наше несовпадение в отношении к жизни было уж очень сильным. Но все больше я забываю свое непрятие ее характера, оно уходит и слабеет, все больше я жалею ее. Все больше проникаю в ее внутренне состояние: потеряв с нами душевный контакт, Мама стала  бояться нашего предательства, что мы бросим ее, откажемся, оставим ее одинокой. С возрастом этот страх стал навязчивым. Любое несогласие с нею воспринималось ею как подтверждение ее опасений – «останусь одна, никому не нужна».

И тут надо было мне проникнуть в нее. Иначе бы тогда вела себя, почувствовав ее страх. Надо было успокаивать и  успокаивать. Жалеть и гладить, только бы ее от этого страха спасти. А я не могла. Я же относилась к ней, как к здоровому, взрослому человеку, который свои действия должен осознавать и контролировать.

А Мама была больна - больна старостью.

24.09.2016 в 07:44

Присоединяйтесь к нам в соцсетях
anticopiright
. - , . , . , , .
© 2011-2024, Memuarist.com
Idea by Nick Gripishin (rus)
Legal information
Terms of Advertising
We are in socials: