Мать, отправив свекра отвести лошадь на конный двор, стала собирать в узелок ужин: наложила пирожков с брусникой, шаньгу творожную, молока топленого бутылку — все теплое еще. Разбудила нас:
—Коля, Женя, вставайте.
—А-а-а?
—Одевайтесь да сходите скорей на шахту, отнесите ужин отцу. Вдвоем-то веселей будет.
Мы оделись потеплей и пошли. До шахты далеко, версты две, но шагали мы быстро, а мороз только подбадривал.
Вот и шахта. Конторка. Мы постучали. Что-то внутри зашевелилось. Дверь открыл старик в тулупе.
—Вам чаво?
—Отца ищем. Мурзин, забойщик. Он дежурить ушел на шахту, здесь должен быть...
—Никого тут нету. Мы тут дежурим завсегда, и больше никто.
—А может, он в другом месте? Недавно же ушел на шахту.
—Нет тут других местов. Не туда пришли вы, хлопчики. Погрейтесь да идите домой.
Греться мы не стали. Выйдя из конторки, пустились наперегонки обратно в поселок. Обежали весь. Кругом бело, морозно, пусто. Куда девался отец? И кого тут караулить на улицах в такой мороз?
...Высокое крыльцо у магазина на Старой Площадке было ярко освещено. (Хорошо, что магазин ещё работал!) На крыльце стояла женщина, и ещё издали мы услышали, как она громко причитала, укладывая буханки хлеба в мешок. Сердце бешено заколотилось в предчувствии беды, когда мы поняли, что на крыльце — наша мать. Увидев нас, она заголосила:
—Коленька, Енечка! Детки мои разнесчастные, сиротки мои бедненькие, горюшко-то какое случилось у нас... Арестовали ведь отца-то... Идите сюда, вот передачу ему собираю, надо отнести...
И снова плач навзрыд.
Арестовали отца!!!
Я знал, что это такое...
В прошлом году каждый день в десять часов вечера появлялась на улицах поселка группа из трех-четырех военных и забирала мужиков то в одном, то в другом доме. За вечер брали по два-три, иногда и пять-шесть человек. И увозили неизвестно куда.
К этому так привыкли, что каждый мужик на руднике держал наготове котомку с сухарями (а кто побогаче — кусок сала и деньги, зашитые в потайное место одежды). Поэтому сборы были короткие — встал, оделся, попрощался с домашними и исчез, как в воду канул. Я, Сережка Кудряшов, Колька Мурнаев, увидев на улице людей, которые забирают, ошалело бежали впереди них от общежития к общежитию, из двора во двор и предупреждали взрослых:
—Опять рыбачат!
Каждый мужик подготавливался как-то к своей страшной участи. Емельян Мурнаев, например, прошлым летом, заслышав, что «рыбаки» уже приближаются по коридору общежития к дверям его комнаты, лег в постель и прикинулся безнадежно больным. «Рыбаки» постояли у его постели, промямлили что-то и ушли. И больше не приходили. Так и остался Емельян и здравствует до сих пор.
Трудно детским умишком понять было, что к чему, но отчетливо представлялось нам, что существуют «враги народа» — они притаились где-то, и идет их беспощадное разоблачение. Я не пропускал газет — зачитывался в них судебными процессами, подолгу рассматривал плакаты с Ежовым, сдавливающим ежовыми рукавицами извивающихся гадин. Вместе с Ванькой Дубровиным мы не раз уничтожали портреты членов Политбюро ЦК ВКП(б), разных знаменитых людей, героев гражданской войны, которые вдруг объявлялись врагами народа.
Люди разговаривали шепотом.
Страх и оцепенение царили кругом...
Свободное копирование
