Однажды вместо урока истории пришел в наш класс завуч школы и заменил урок лекцией о гражданской войне. Говорил увлеченно, интересно, много рассказал эпизодов о геройстве, о подвигах Тухачевского. Называл его «орлом гражданской войны». Ребята слушали завуча, боясь громко вздохнуть. Класс был заворожен рассказом учителя. После звонка я и Ванька Дубровин восхищались взахлеб: «Вот бы нам такого преподавателя! Как интересно! Как красиво он рассказывал, в сущности, уже известную историю».
И вдруг — митинг. Массовый. У клуба. Летом 1937 года.
Собрался народ. Выступали кривой и хромой Загвоздкин (тот самый, что зверски бил на Покровке брата Ваньку), бритоголовый Павлов — гроза выселенцев и ещё двое или трое. Объявили врагом народа маршала Тухачевского. На митинге призывали: «Смерть изменникам Родины!», «Смерть врагам народа!».
А вскоре забрали и нашего завуча. Точно так же, как забрали других. Нам объявили: он оказался «врагом народа».
У меня и Ваньки Дубровина мороз пробегал по коже: «Так вот почему завуч школы так преклонялся перед Тухачевским! Значит, все они — заодно...»
Мы недолюбливали учителя немецкого языка Гуго Яковлевича, немца из Поволжья, и даже обрадовались, когда и его забрали,— он тоже оказался врагом.
К концу 1937 года прекратились аресты, жизнь пошла спокойнее, и не слышно стало больше ничего о «вредителях».
А осенью 1938 года — снова митинг. Опять толпы народа, ораторы. На этот раз «враг народа» — маршал Блюхер. И верилось, и не верилось, и было страшно оттого, что ничегошеньки непонятно — что же творится на белом свете?
И вот следом, после долгого перерыва, после затишья почти на целый год,— арест отца... Я знал и был убежден, что никакой он не враг, что произошла ошибка какая-то, что отец, наверное, что-то сделал не так, как надо, или не угодил кому-то, что-то получилось у него «против властей», но что? Однако я отчетливо понял, что раз арестовали — значит, все! Значит, всем нам будет плохо — ох как плохо!
И я не ошибся. Долго, очень долго, на каждом шагу жизни, висел над нами этот арест, смяв, искалечив жизненный путь всей семьи, всех шестерых детей, сразу превратив нас в людей «последних», поставив за пределами общей жизни народа.
У комендатуры черные кучки людей, родственников арестованных. Оказывается, взяли сегодня пятерых. Вой женщин, шум, слезы, галдеж. Мать пробралась к коменданту, передала для отца мешок с хлебом. Комендант Гусаров вышел на крыльцо:
—Граждане, отойдите! Не шумите! Ничего с ними не будет. Разберемся. Если невиновны — выпустим.
—Эх, пропали бедные головушки...
—Много вы навыпускали!
—Где они, выпущенные-то? Чего зря обманывать?
Гусаров ушел. Я пробрался к окну, чтобы заглянуть в «каталажку». Комендатурой была обыкновенная квартира в двухэтажном брусчатом доме на первом этаже, каталажка (КПЗ) — угловая комната. На окне изнутри решетка, на решетке ещё щит из свежих досок. Через щели в щите едва видно: сидят при слабом желтом свете пять человек — отец, наш недальний сосед Чуриков и ещё трое незнакомых мужиков. Все сидят на полу и меж собой не разговаривают, молчат. Каждый думает о своем. Перекладывают свои котомки, упаковывают их, вяжут лямки. Обстановка почти деловая.
Только мой отец ничего не увязывает, он обхватил голову руками и опустил её низко-низко. Он ни разу не глянул на окно, и я не видел, что у него было в эти минуты в глазах. От окна меня быстро прогнали военные.
Ждали грузовик-полуторку с открытыми бортами везти арестованных к поезду, на станцию Бокситы. Кто-то сообщил о беде глухонемому Ваньке — он был в клубе и, кажется, первый раз в жизни выпил там в честь Дня Конституции. Ёму сказали, что арестовали отца, а он не поверил, отшвырнул, ударил сообщившего...
Я вернулся к крыльцу комендатуры. Там собралось ещё больше народу. Тут все наши: дед, мать, Катя, Мария, Женька, Сашка, Иван. Все плакали, Маруська выла в голос, выли и совсем чужие бабы. Подошла полуторка. Конвоиры растолкали толпу и вывели арестованных. Отец сел в кузов у левого борта. Маруська полезла к нему на борт, конвоиры ударили её прикладом по пальцам, сбросили вниз. Было темно. Только свет фар автомобиля и из окон комендатуры освещал белую от снега площадку. Все же мать кинулась к отцу, закричала истошно:
—Павел, родимый! Скажи хоть, что теперь делать-то? Что-о-о?
—Не плачь, мать, успокойся, слезами горю не поможешь. Прощай, Анна! Пропал, видно, я, совсем пропал. Береги детей! Детей береги-и-и! Ребятки, Катя, Коля, мать берегите! Берегите ма-а-ть!
Больше ничего он не успел крикнуть. Машина дала газ и скрылась в темноте. Был второй час ночи.
Домой шли как с похорон.
—Не могли, что-ись, предупредить, хоть бы собрала я Павла-то по-людски,— плакала мать.— Про дежурство придумали. А вон оно какое дежурство — увезли в чем был...
Свободное копирование
