Веревка

ВЕРЕВКА

Красивый дом бросается в глаза всем проезжим: он двухэтажный, со шпилями по углам и в середине, с широкими окнами, за которыми видны кружевные шторы. Наружные стены канареечного цвета кажутся золотыми. В палисаднике с зеленой оградкой множество ярких цветов.

Проезжие даже приостанавливаются, чтобы получше разглядеть этого красавца. Какими жалкими кажутся соседние домики — одноэтажные, с подслеповатыми окошками, с сорной травой перед фасадом.

Кое-кто думает, что в доме с канареечными стенами живет какой-то заезжий из большого города аристократ или богатый купец. А в действительности дом принадлежит пресвитеру евангельской церкви Харитону Ивановичу Желудеву. Церковь в том же селе, на окраине. Она не так просторна и нарядна, как пресвитерский дом. Но ведь дворец царя Соломона был богаче и вместительнее Иерусалимского храма. Чем нажил богатство Харитон Желудев? Своими неусыпными трудами. У него много земли, большой сад, много скота. Для всего этого нужна наемная рабочая сила. Но хозяин никогда не барствует сложа руки. Он — пример для всех работников своей торопливостью, смекалкой, неутомимостью. Потея, он вгоняет в пот всех остальных. Скрепя сердце, работники называют его ненасытным. Для кого он старается?

В городе у него сын профессор. Ученому не нужно отцовское богатство: он обеспечен хорошим жалованьем, он получает гонорары за свои литературные труды. Но все же отец втайне думает: все мое пойдет сыну и внучатам.

Вечерами Харитон читает Библию. Он пристрастился к ней еще в молодости. Он прочитал ее раз тридцать. Многие страницы знает наизусть. Потому его и выбрали пресвитером церкви. Язык у него привешен не плохо, его проповеди богаты жизненными примерами. Больше всего он любит говорить о полезности труда и о Господних благословениях на всех тружеников.

Он не скуп. Молитвенный дом построен почти исключительно на его деньги. От церкви он не получает никакой материальной поддержки. Кое-кто питает к нему зависть. Многие осуждают его. За что? Разве он заслуживает порицания, осуждения, критики?

Да. Наряду с его положительными качествами у него есть минус и можно даже сказать большой грех: он не уважает свою мать старушку. А ей уже около 80 лет. С каких пор он проникся к ней неприязнью? С того дня, когда она внезапно ослепла. Когда после этого ее сажали за стол, она совала ложку мимо миски, а неся ее ко рту разливала суп на скатерть.

Первой прониклась ненавистью к свекрови жена Харитона — толстая женщина с избытком румянца на полных круглых щеках. Любя чистоту в доме, она кричала на свекровь за каждую каплю, пролитую на скатерть.

— Теперь на нее не намоешься, — злобно говорила она мужу. Как ее посадить за стол при гостях? От стыда можно провалиться сквозь пол... Надо придумать что-нибудь... Мне противно на нее смотреть!..

И Харитон придумал: на границе двора и сада построил для матери сарай с деревянным полом. Летом там совсем хорошо. А зимой тепло дает железная печка. Возле плотной двери поставили односпальную кровать, к кровати привязали длинную веревку. Другой конец веревки был протянут в кухню. К веревке был прикреплен колокольчик, снятый с дуги.

— Еду тебе будем приносить сюда. Когда что понадобится — звони. Если захочешь пройтись, можешь выйти из сарая, только не отпускай из рук веревки — она тебе будет заменять поводыря

— А если мне захочется поговорить? — робко спросила мать.

— Дерни за веревку. Кто из нас будет свободным, тот к тебе и придет.

В первое время такие звонки раздавались часто.

— Житья нет от этого звона, — сердилась невестка, — что там ей приспичило?

— Ты больно часто докучаешь, — сделал замечание сын, — звони только, когда будет какая-нибудь экстренность, неминучесть... Мы не можем быть у тебя на побегушках, сама знаешь, как заняты.

— Да уж больно скучно сидеть и лежать одной в сарае... Лучше бы в тюрьме, где много народу.

— Скажи зрячим старушкам — соседкам, которым нечего делать — пусть от скуки наведываются к тебе.

Соседки оказались отзывчивее сына и невестки — и приходили и приносили чего-нибудь вкусненького — пирожок, блинчик, кусок лапшевника, печеное яблоко.

— За что они прогневались на тебя и от себя отделили? — спрашивали посетительницы.

— За мою слепоту — кому охота сидеть с такой за одним столом?

— Мы помним, как ты надрывала свои силы по чужим людям, когда Харитон был маленьким, за пятерых батрачила у богачей...

— Рано овдовела я, потому и не знала покоя... Но Харитоша всегда был со мной... Я работаю, а он возле увивается... Я ему говорю бывало:

«Гляди, как мать работает и перенимай ее сноровку — пригодится, когда подрастешь».

-— Да уж что и говорить, воспитала ты его, как никто в целом селе: всякое дело у него горит в руках и уверовал он у тебя рано.

— На четырнадцатом году. А грамоте у разных людей учился: на лету все схватывал и запоминал — в покойного отца смышленым уродился...

— Да ведь и не гордый будто бы, а гляди — что придумал — мать в сарае запер.

— Не его это догадка, а невесткина, Маланьина — из-за пятнышек на скатерти ерепенится... Самое главное мое горе — в собрания меня не берут... «Тут молись, — говорят, — Бог вездесущий, Он не только в молитвенном доме, но и в каждом сарае, возле каждой веревки для слепых... Тут тебе будет больше радости от общенья с Богом: Он к каждому твоему слову прислушается»... Даже на причастие меня не берут, сюда и чашу с вином приносят и хлеб... Спасибо, что вы меня не забываете

— Бог не оставит вас своей милостью за такую доброту.

Харитон иногда после богослужений в молитвенном доме приглашал к себе гостей. Они садились за большой стол в светлой горнице, пели гимны, молились. О слепой старухе, чтобы не омрачать радости, не вспоминали, с радостью думая о том, что вот у них Господь не отнял зрения и благословляет встречами, удачами, материальным изобилием. Маланья славилась своей стряпней — пирогами, плюшками, ватрушками, курниками, блинчиками с фруктовой начинкой.

— Тебя к царю поварихой взяли бы, — говорили ей гости, — твоя стряпня и вкусна и на вид — одно загляденье — сама в рот просится.

После обеда хозяйка старательно сортировала объедки. Соседки догадывались: «Что помягче из остатков, для слепой отделяет, а что пожестче и всякие косточки для пса Лохмача»...

Этот пес Лохмач часто навещал слепую в ее одиночестве, а иногда оставался в сарае даже на ночь. Старуха звала его ласково «Лохматик». Чувствуя нежность в ее словах, он лизал ей в благодарность руки.

Наступила осень с холодными ночами.

— Растапливай с вечера печку, невмоготу для меня такие ранние морозы, — попросила мать сына.

— Что ж, это можно, дров на зиму запасено много и дрова одна любота — дубовые и березовые — горят долго и угара не делают.

— Железный лист под печку подсунул?

— Два аршина в длину и полтора в ширину.

— То-то, а то, не ровен час, беда может стрястись: сгорю, как развязанный сноп — в одночасье.

— Насчет этого не сумлевайся: дверка закрывается плотно, а если б и раскрылась нечаянно, угли от таких дров не прыгучие, далеко не отскочут: выпадут на железо и на нем дотлеют.

* * *

После вечернего собрания в молитвенном доме у Харитона снова собрались гости. И хоть сарай находился далеко от горницы, до слепой доносились шумные разговоры, а иногда и раскатистый смех. Заводили граммофон. Духовные пластинки были выписаны из столичных городов. Бывало мать могла часами слушать концерты Бортнянского и Архангельского на псалмы Давида, а теперь слушает только краем уха, издали, подставляя ладони к ушам. В летнюю пору слышимость лучше, потому что раскрыты двери и окна. А теперь из-за холодов все на запоре. Пение доносится как будто из подземелья. На православной колокольне, вдали, зазвонили часы. Слепая насчитала одиннадцать.

— Неужто все еще забавляются?

Вскоре послышались голоса гостей и хозяев.

— Спасибо за угощенье, за гостеприимство... У вас посидишь, как будто в столичном городе повеселишься.

— Заглядывайте почаще в эту столицу, — притворно отвечала Маланья.

— Живут в радости, во свете, в удовольствиях... Только я на запоре... Хорошо, что Лохмач со мною, — думала слепая

В железной печке трещали дрова: Харитон несколько раз прибегал в сарай подкладывать новых. В последний раз сказал:

— Гостей проводили, теперь надо спать укладываться. Наложу дров побольше. Одеяла на постели теплые: их ведь три — байковое, ватное, и на верблюжьей шерсти.

— Кое-когда для тепла я кладу с собой Лохматика.

— Блох разведешь в постели.

— Он не блошливый... Я с ним, как с человеком разговариваю... До чего ласков, все понимает, только сказать не может... Постарел он наверно.

— Да ничего, еще не поседел — все такой же черный и кудлатый

— Мне его Бог послал на мою слепоту... Когда плачу от горя, слезы мои облизывает...

— А зачем тебе зря горевать? Чего тебе не хватает?

— Мне-то? Эх, сынок, как у тебя язык поворачивается на такие слова? Мне воли, жизни не хватает... Я ведь в одиночном остроге...

— Ты в сытости, в тепле, ты не заброшена...

— Я от семьи отпихнута... Но ничего: со мною незримый Христос.

— Ну ладно, спи без всякой печальной думушки и я пойду спать... Маланья уже наверно бухнулась в постель.

Сын ушел. Мать осталась в сарае одна: Харитон для какой-то надобности позвал собаку с собой.

Ночной сторож отбил колоколом двенадцать. Старуха долго молилась перед сном. На душе почему-то было неспокойно, жалела, что с нею нет Лохмача.

Подул ветер. Загудело в железной трубе, протянутой от печки в крышу. Слепая заснула в горестных раздумьях. Приснилось, будто кто-то навалился ей на грудь и душит. Со страхом проснулась. В сарае было много дыма — от него задыхалась во сне. Как видно, дверка раскрылась и выскочивший уголь прыгнул на деревянный пол. Доски начали дымиться. Каждую минуту может появиться пламя. Был бы тут Лохмач, он бы воем дал знать о беде, а его, на грех, нет... Надо выходить, пока не поздно...

Слепая была в шерстяных чулках и в дневном платье: на ночь ее не переодевали. Хорошо, что к кровати привязана веревка. Стала ее дергать. Никто не появился, а от дыма уже трудно было дышать... Спустила ноги с кровати, по веревке приблизилась к двери, с бьющимся сердцем толкнула ее. Дверь распахнулась. Повеяло свежим воздухом. Подбежал Лохмач.

— Лай громче, Лохматик: беда!..

Идя по веревке к дому, она не переставала дергать ее.. Ей даже был слышен звон колокольчика... А что же с Харитоном и Маланьей? Неужели спят так крепко?.. Ветер сорвал платок с головы старухи, трепал ее ветхое платье...

— Проснитесь!.. Пожар!.. Сгорите!.. Господи, успокой ветер, пожалей село!..

Вошла на крылечко, стала стучать в дверь.

— Что там такое? — завизжала в досаде Маланья.

— Выйди... взгляни... беда..

Высунув голову за дверь, Маланья закричала что есть мочи:

— Харитон, горим!

Выскочил и он, стал стучать в рельсу, подвешенную к столбу во дворе. Проснулись соседи. Прискакала пожарная команда. Дом и соседей отстояли. Сгорел только сарай, где обитала слепая. Все горевали, но и радовались, а больше всех старуха:

— Как это хорошо, что мне приснился сон, будто меня душат... А сгори я, сгорело бы все село... Господи, Ты любишь всех нас, не довел до такой напасти.

Пожарище заливали до утра. Слепую увели к себе соседки.

— Твоими молитвами уцелел Харитон со своим домом и со скотом: ты всех спасла, бабушка Степанида, своей веревкой... Неужели Харитон и после этого не образумится?

А пресвитер сидел во дворе на чурбане и обхватив голову, о чем то думал. Его раздумья прерывались восклицаниями:

— Не допустил, Господи... не меня пожалел, а слепую... мать мою, которую больше жалел Лохмач, чем я с Маланьей... Твой это перст... Твое вразумление. Дальше нельзя так жить... Нельзя проповедывать с кафедры о любви, а мать держать в сарае, как преступницу... Будь милостив ко мне грешному!..

* * *

В ближайшее воскресенье слепая была в собрании. Ее посадили на первой скамье, нарядили во все новое, причесали. Слепое лицо ликовало, слушая пение гимнов. Прежде, чем раскрыть Библию, Харитон обратился к собранию со слезной речью:

— Братья, сестры, простите меня... Я недостоин быть вашим пресвитером... Что я сделал со слепой матерью? Она поставила меня на ноги, а я запер ее в холодном сарае...

— Не ты, а я! — крикнула невестка Маланья, — простите меня дуру неразумную... Из-за пятнышек на скатерти спихнула я свекровь!..

— Оба мы виноваты, — перебил жену Харитон, — в богатом доме принимали гостей, слушали пластинки, угощались, а мать отводила душу со псом Лохмачем... Не пресвитерствовать мне в нашей церкви!..

Харитон затрясся в рыданиях, слезы текли ручейками по его щекам. Тогда поднялась со скамейки слепая Степанида. Обратясь незрячими глазами и радостным лицом к собравшимся, с дрожью в голосе попросила:

— Братья, сестры, сегодня для меня день великой радости... Я как будто воскресла из мертвых... Увеличьте мою радость: простите Харитона и Маланью... В ту ночь, когда сгорел сарай, распустились цветами два сердца — Харитоново и Маланьино... Другие они теперь, новые, светлые...

— Угадала, мама, — крикнула Маланья и, подбежав к свекрови, стала ее обнимать и целовать... То же сделал и сын.

— Прощаете, братья и сестры? — спросила еще раз слепая.

— Прощаем! — единодушно загудело собрание, — как не простить по такому случаю?

* * *

Давно не было таких радостных собраний в молитвенном доме. В довершение счастья неожиданно явился из города ученый сын Харитона с женой и двумя мальчиками.

После собрания он сказал:

— Бабушка, мы уже давно решили с женой — взять тебя к себе в город. У нас в доме есть хорошая комната для тебя. Специальная прислуга будет ухаживать за тобою. Теперь у нас появилось светило: глазной врач, который уже многим возвратил зрение. Я верю, что и ты прозреешь.

— Пусть живет с нами, — стала уговаривать Маланья сына.

— Спросите у сестры Степаниды — с кем она хочет доживать жизнь?

— Говори, бабушка, — зашумели многие женщины.

Прежде чем ответить старушка долго плакала. Это были слезы счастья.

— Внучек говорит, в городе слепых делают зрячими... Кому ж этого не хочется?..

— Тогда без всякого сомненья поезжай в город.

— Жалко только будет оставить Лохматика, — горестно вздохнула слепая.

— Возьмешь его с собою: он ведь без тебя изведется от тоски.

* * *

Вот какие случаи преподносит людям жизнь, вот как она учит их.