В зимнее полнолуние

В ЗИМНЕЕ ПОЛНОЛУНИЕ

Пасека на лесной поляне с весны до осени звенела музыкой. Она ютилась в окружении берез, лип, вязов, дубов и черного клена. Вдоль плетневой изгороди росли кусты бересклета, крушины, боярышника, густо переплетенные ежевикой. В тени ветел темнел вместительный омшаник. При входе на пасеку притулился трехоконный домик из саманного кирпича. Тут выкачивали мед из рамок в летнее время. Это бывало не менее трех раз за лето.

Голубые, желтые, зеленые, лиловые, красные, сиреневые ульи радовали пчел, хозяев и гостей, приходивших на пасеку. Особенно много людей собиралось за неделю до Петрова дня, когда происходила главная выкачка меда.

Старые, молодые, подростки, дети — располагались вдоль плетня — на траве и луговых цветах. Каждый приносил большой ломоть хлеба и бутылку молока. Родственники хозяина и он сам, обходя гостей, черпали мед ковшиком из ведра и осторожно выливали его на хлеб. Каждый держал хлеб в соединенных ладонях. С ломтя мед стекал на пальцы. Их аккуратно облизывали, чтобы ни одна капля не упала на траву.

Хлеб с медом, запиваемый молоком, на открытом душистом воздухе казался райским лакомством. Взрослые с благодушием повторяли старинную поговорку: «На сливаньи мед едят». Хороший обычай передавался от прадедов дедам, от дедов внукам. Выполнялся этот святой обычай и Федором Кузьмичевым: сколько бы ни пришло народу на сливанье, отказа не было никому.

Пчелы, почуяв запах меда, с певучим звоном кружились над людьми. Хозяин наставлял боязливых:

— Не машите руками и не кричите: пчелы не любят шума и маханья. Немножко покружатся и улетят. А если будете тормошиться, обязательно ужалят.

Перед уходом домой многие запасались медом на всю зиму: в дни сливанья он был дешевле. Идя большими толпами вдоль реки Самарки, пели старинные песни. Подходя к длинному селу, слушали вечернюю музыку: петушиное кукареканье, мирный лай собак, мычанье коров и блеянье овец, возвращавшихся из стада.

У Федора Кузьмичева было три женатых сына, много внуков и внучек. Жили все вместе в просторном пятистенном доме, с широким крыльцом, с большими окнами на церковную зеленую площадь с тринадцатиглавой церковью в честь архангела Михаила. На высокой белой колокольне почти всегда тенькали галки. И тогда казалось, будто кто-то настраивает гусли.

Семья жила дружно и это удивляло односельчан:

— Подумать только, сыновья не собачатся друг с другом, а их жены не таскают за волосы одна другую из-за детей и всякой малости.

Многие объясняли это тем, что они брали пример с пчел: когда пчелы послушны одной царице, в улье порядок и достаток из меда и воска.

Семья Кузьмичевых была послушна отцу и матери. От них перенимали науку сыновья, внуки и внучки.

За большим столом в просторной кухне усаживалось человек двадцать. На каждый день была «стряпшая» невестка: она вставала чуть свет, чтобы истопить печь и наготовить стряпни на завтрак, обед и ужин. Когда все сидели на своих местах, она стояла возле стола, чтобы подать воды, квасу или второй раз наполнить глиняную миску хлёбовом.

В переднем углу, под большим образом «Святой Троицы» сидел дедушка. Внучата радовались, что он и волосами и бородой похож на «главного Бога». Бабушка сидела справа от дедушки — аккуратно одетая, в голубом платочке. У нее были веселые глаза — голубые, как ее платок. Глядя на внучат, она радовалась, что они растут умными и послушными.

Дедушка учил малышей — не торопиться во время еды, не чавкать по-свиному и не разливать из ложки на стол, застеленный голубой клеенкой.

В мясоед варили щи из солонины. От жира и от кислой капусты они были желтыми, как крашеный пол в горнице. В них было накрошено мелкими кусочками мясо. Сначала в горячие щи макали хлеб и высасывали из него душистый жир Потом хлебали, держа в левой руке кусочек хлеба. Зачерпнув щи, хлеб подставляли под расписную деревянную ложку, чтобы не закапать стол. Так как семья была большая, хлёбово подливали два раза. Мясо со дна миски можно было задевать только по сигналу дедушки: все ждали, когда он стукнет ложкой по краю миски.

— Одно мясо не уплетайте, — говорил старик, — откусывайте побольше хлеба.

Вторым праздничным блюдом в мясоед был курник или лапшевник. На третье подавалась густая пшенная молочная каша — крупитчатая, ярко-желтая, с углублением в середине. В эту ямку наливалось топленое коровье масло. Задев ложкой кашу с краю, ее обмакивали в масло. На заедку ставились тонкие горячие блинцы с дырочками, свернутые вдвое и разрезанные пополам.

Из-за стола выходили все вместе и молились в передний угол.

На ужин подавались холодные блинцы. Их макали в густые сливки. Это особенно нравилось детям. Чаем с медом утоляли жажду. В чай вливали ложку топленого молока с коричневыми пенками. В горячей воде от молока появлялись золотистые блестки.

Кузьмичевский мед славился на всю округу. Односельчане покупали его на летних «сливаньях», а жители соседних деревень — на пятничных базарах в соседнем селе.

Хозяйством ведал старший грамотный сын Иван — степенный, красивый мужик с окладистой русой бородой. Ему казалось, что жизнь и дальше будет такой же спокойной, сытой, радостной. Но однажды он прочитал в старой Библии, напечатанной крупными буквами печальные слова:

«Ибо человек не знает своего времени. Как рыбы попадают в пагубную сеть и как птицы запутываются в силках, так сыны человеческие уловляются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них».

— Какая неожиданность может запутать нас в силках? Кто расставит для нас пагубные сети? — стал раздумывать Иван.

Очень скоро на эти вопросы ответила жизнь. На войне были убиты два его сына, весной свергли царя, а осенью того же года власть захватили «люцанеры». Вскоре после этого старые отец и мать померли, оплаканные всей семьей. Два младших брата с семьями, чуя недоброе, подались в город. В селе все чаще стали слышаться слова «кулак» и «бедняк». Кулаком теперь называли и Кузьмичева Ивана. Новая власть из бедняков стала донимать его непосильными обложениями. Партийное начальство было уверено, что за долгую жизнь он скопил большое богатство. Пчел пока не забирали, но он не раз слышал угрозы:

— Погоди, доберемся и до них: не одному тебе ублажать себя сладостью, охота и нам подсластить свою горемычность.

По селу поползли слухи, что в одном из ульев Иван Федорович припрятал золото.

Зима в тот год выдалась лютая — со снегами, с трескучими морозами. Сила в ногах пчеловода еще держалась. Каждый вечер он шел по снежной тропе на пчельник — истопить печь в избушке сухими березовыми дровами, посмотреть на ульи в омшанике, а ночью заснуть на теплой печи, прикрываясь одеялом из разноцветных лоскутиков. Так было день за днем, неделя за неделей. Прогулки на пасеку и с пасеки были по душе: они успокаивали сердце. Он любил пухлый иней на деревьях, музыкой для него было поскрипывание снега под муромскими валенками — с розовыми крапинками на белой шерсти.

— Жить пока можно, — думал он, — а что будет завтра, ведомо только Богу.

Нежданно-негаданно занеможилось его жене Алене. Стон болящей напугал всю семью — Алену любили за доброту и ласковость. А тут повеяло приближением смерти.

— Избави Бог, — говорили вслух невестки, внучата и сам Иван Федорович.

Походы на пасеку пришлось отменить.

— Ничего с ними не случится, — подумал о пчелах Иван Федорович.

К утру на третий день Алене полегчало, она притихла и заснула.

— Доглядывайте за ней, а я наведаюсь на пчельник, — сказал Иван.

Утро было тихое, морозное, с солнечным сверканием. Иней на придорожных кустах был на удивление пушистым и сверкающим.

— Какую красоту дает Бог людям, только бы жить да радоваться, ан нет, им подавай озорство, поклепы на людей, наскоки на безвинных, пустомельство и бессовестную брехню...

На душе Ивана Федоровича было тревожно. Неподалеку от пчельника потянуло запахом меда и это вызвало удивление:

— Прежде этого не было.

О его отсутствии на пчельнике проведали три человека с худой славой и решили разжиться золотом, будто бы спрятанным в одном из ульев. Выволакивая улей из омшаника, они сбивали с него крышку, а пчел вытрясали на снег. Пчелы перед смертью тихо и уныло звенели последней предсмертной музыкой. Некоторые пытались взлететь, но лютый холод замораживал тонкие крылышки. Усердные летние труженицы тут же затихали навсегда, превращаясь в черный холмик. Золото в этом бугорке не сверкало под круглым ясным месяцем. То же было со вторым ульем, с третьим, с четвертым, до самого последнего, пятидесятого. Долгой светлой ночи хватило на невиданное и неслыханное злодеяние.

Не найдя золота, громилы удалились с пчельника с грязной бранью.

Увидев картину разрушения, Иван Федорович, схватился за сердце: оно защемило небывалой болью. Пришлось ухватиться за плетень. Стал уговаривать себя:

— Погоди умирать, сначала надо навести порядок.

Он стащил разбитые ульи к омшанику, а после этого взял чилиговую метлу на длинной ручке, чтобы все черные холмики смести в одно место. Замерзшие пчелы теперь звенели, как жестяная крупа.

О чем думал Иван Федорович в эти минуты? Вероятно о том, чтобы ему хватило сил — завершить с честью эту работу. Когда к высокому холму была присоединена пятидесятая кучка, сердце пчеловода перестало стучать. Он упал головой на темный холм и при падении раздвинул его. Лицо потонуло в темной массе. Зимнее солнце золотил сусликовую шапку. Овчинная шуба и муромские валенки с розовыми крапинками стали покрываться инеем.