Карамзинский юбилей мне памятен не только потому, что мне пришлось выслушать действительно замечательное слово, произнесенное в университетской церкви Харьковским архиеп[ископом] Макарием — будущим митрополитом Московским и известным историком Русской Церкви, но и потому, что сам я читал на гимназическом акте пренелепейшее рассуждение на тему: "О любви к отечеству и народной гордости", уверяя собравшихся, вслед за Карамзиным, что любовь к отечеству есть привязанность к его учреждениям и, очевидно, не давая себе отчета о том, что этими учреждениями во время Карамзина были помещичья саморасправа и крепостная неволя. Так мало почат {Так в тексте.} был я в то время либеральной проповедью. За нами следили внимательно, не давая читать ни Белинского, ни Добролюбова. А когда однажды в сочинении я проявил страшное вольнодумство, порицая басни Сумарокова и Хемницера, ради вящего восхваления Крылова, то директор обратился ко мне со словами: "Неприятно слышать от молодого человека отрицательное отношение к столпам отечественной словесности". Темы, раздаваемые нам для сочинений, пестрели разнообразием и в большинстве случаев превосходили наши способности. Так, мне пришлось писать и об ап[остоле] Павле, и о Лисе в русских народных сказках, а на экзамене нам задали сочинение "о характере Хлестакова". Гимназия, в которой я учился, считалась полуклассической, но ни о каком ни целом, ни половинчатом классицизме в применении к ней говорить нельзя. Древней культуры мы не знали, не было даже сделано попытки приподнять завесу, скрывающую от глаз современника этого отдаленного прошлого. Я полагаю, что если бы моих товарищей кто-нибудь на экзамере вздумал спросить, чем отличается римский консул от новгородского посадника, то не нашли бы, вероятно, другого ответа, что консулов было — 2, а посадник — 1. Ни одного латинского писателя мы в тексте не прочли. Переводили отдельные главы и из Цезаря, и из Цицерона, выучивали наизусть некоторые оды Горация, знали "Филемона и Бавкиду" Овидия. "Энеида" доставляла нам так же мало радостей, как и "Метаформозы". Учитель воздерживался от всякого исторического и литературного комментария, заставлял нас карандашом отмечать употребление автором ablativus absolutus и accusatu {Грамматических, свойственных латинскому языку, самостоятельных выражений.}. Менее откровенные старались скрыть зевоту, более искренние открывали рот до ушей. Я не получил ни малейшего представления о римском быте, ранее занятия римским правом и в особенности его историей. Тут только я увидел, как недостаточна моя подготовка и принужден был прочесть 2—3 книги, из которых ни одна не произвела на меня более сильного впечатления, чем "Гражданская община древнего мира" Фюстель де Куланжа, "Дух римского права" Иеринга и "Древнее право" Мэна. О древней Греции мы, пожалуй, были более начитаны, но только о Греции легендарной. Нам давали читать отрывки из "Илиады" и "Одиссеи" и пересказывать в русских переводах немецких книг "Сказание о Ясоне и Тезее". Всему этому я, впрочем, научился еще дома на французских уроках моего гувернера. Об афинской жизни, о росте демократии, о спартанских учреждениях, об панэллинизме со времен Александра Македонского, — обо всем этом мы получили лишь слабое представление. И на этот раз мне с благодарностью приходится вспомнить университет, который в лекциях проф[ессора] Стоянова по истории греческого права дал мне впервые некоторое понимание культуры Эллады и ее значения для сравнительного истолкования хода общественного и политического развития современной Европы.
Свободное копирование
